Правила перспективы - Адам Торп

— Папа, зачем ты меня рисуешь? Покажи.

— Я тебя рисую, потому что ты делаешь меня счастливым, малышка Элизабет. Не вертись.

Впрочем, нельзя сказать, что он был доволен тем, что у него получалось.

— Вот бы фюрер пришел поцеловать меня перед сном.

— По-моему, это не самая хорошая идея, малышка.

— Почему?

— Потому что ты бы расчихалась от его усов.

— Ну и что!

— Как это что? Из-за твоего чихания и он бы расчихался. А когда он чихает, рушатся дома.

— Я не знала.

— Кроме нас никто этого и не знает. И ты никому не говори. Даже маме и Эрике. Ты умеешь хранить секреты?

— Конечно!

— Тогда никому-никому не рассказывай, как чихает фюрер. Хорошо?

— Хорошо. Папа, дай посмотреть.

— Смотри.

— Но ты ничего не нарисовал!

— Ты же все время вертелась.

— Так и назовем рисунок — "Элизабет все время вертелась". Подпиши его!

— Повесим его в рамку, моя радость. Это будет мой самый лучший рисунок.

— А когда фюрер придет в гости, рисунок его насмешит, правда?

— Боже, мне только что пришла гениальная мысль!

— Какая?

— Да так, насчет работы.

— Папа, а когда фюрер смеется, дома тоже рушатся?

Она запрыгала на кровати. Проснулась Эрика. На шум явилась рассерженная Сабина. Но это уже не имело никакого значения. Главное, теперь он знал, что делать.

И вот, несколько дней спустя, при помощи фрау Шенкель и Вернера Оберста, и. о. и. о. директора, радея о пущей безопасности вверенных ему картин, завернул два десятка полотен в бурую упаковочную бумагу, завязал бечевкой и, пронумеровав свертки, вернул их на прежние места на подставках. Он даже упросил фрау Шенкель достать упаковочную бумагу на фабрике, где работал ее муж, а бечевку позаимствовал в библиотеке Вернера. Такой чести удостоились только самые ценные полотна, кроме того, фрау Шенкель упаковала березовую рощу Пауля Бюрка, а Вернер — весьма бледную копию Фоллердта, потому что она напоминала ему о детстве в Берхтесгадене. Герр Хоффер лично упаковал Ван Гога и присвоил ему номер — девятнадцать.

— Тут глухая стена, герр Хоффер.

— Сдвиньте швабры в сторону. Ручка встроена в стену за откидным клапаном.

— Как изобретательно, герр Хоффер!

— Нащупали? Она где-то там. Дайте мне. Мы почти на месте, друг мой.

Той же ночью герр Хоффер осторожно распаковал "Художника в окрестностях Овера" и заменил его чистым холстом в раме тех же размеров. Прямо здесь, в подвале, он выпилил планки для рамы, старательно натянул холст и прибил его гвоздями, а затем покрыл тремя слоями грунта, как будто и в самом деле собирался что-то на нем писать. Постучал по нему пальцем — звук получился глухой. Холст манил безграничностью возможностей. Герру Хофферу захотелось написать копию Ван Гога, но бесталанную подделку распознает, наверное, даже фрау Шенкель. К тому же на это требовалось время, которого не было. Совершенно спокойно, без тени волнения, он завернул пустой холст в бурую упаковку номер девятнадцать, чувствуя, что оказывает услугу всемирной истории искусства, и слыша рукоплескания ангелов.

Завернутого в мешковину Ван Гога он опустил в потайную темницу, уложил там ласково, как кладут в могилу мертвого младенца. Оттаскивая на место каменную плиту, он чувствовал, что возносится к небесам.

Жемчужина спрятана. Ах, эта беспробудная, отрадная тьма!

Чистый холст покоился на подставке на месте, где был Ван Гог, завернутый в ту же бурую упаковочную бумагу с написанным на ней номером девятнадцать. Со вздохом герр Хоффер спустился с небес на землю.

Все прошло так легко и просто, что в кабинет он возвращался вприпрыжку, а там, поставив пластинку с божественной музыкой Мендельсона, выпил за собственное здоровье. На его глаза — он был так одинок в этом огромном темном здании — навернулись слезы. Он сослужил добрую службу богам, и те, рассевшись по диванам, попивали коньяк и одобрительно кивали.

В матовом стекле появилась тень — это был Густав Глатц с серым батоном хлеба и книгой. Он вошел через черный ход, от которого у него был ключ. Герр Хоффер налил бедняге Густаву бренди и пообещал себе сменить замок. Густав вынул вставную челюсть и высунул изрезанный шрамами язык. Книга, к удивлению герра Хоффера, оказалась запрещенной — стихи Рильке. Рильке был евреем. Но когда герр Хоффер попытался ее отнять, Густав никак не хотел ее отдавать и спрятал под пальто.

На следующий день герр Хоффер сменил замок. До этого ему и в голову не могло прийти, что безобидный Густав может по ночам проникать в музей. В последнее время бедняга вел себя очень странно и совершенно облысел.

Раз в месяц герр Хоффер проверял тайник, освобождал от мешковины свое сокровище и в мерцании свечи разглядывал подпись Vincent, вдохновенные мазки, бросающие вызов всему миру и отрицающие саму смерть (которая пришла за художником всего несколько недель спустя). Конечно, грабли на картине — это мольберт, и крошечный человечек — сам художник! Застигнутый разгулом стихии!

Он ликовал. Да, герр Штрейхер, в небесных сферах мы с Ван Гогом и в самом деле большие друзья.

— Теперь вниз, герр штурмфюрер.

— После вас, герр Хоффер. Не думайте, я не идиот.

— Разумеется, дорогой друг.

Вот уже два года никто не просил показать, что там — в упаковке под номером девятнадцать. Никто. Положение щекотливое, — думал герр Хоффер, ощущая, как осужденный на казнь, спиной маленькое железное дуло, а ногами в одних носках — холод каменных ступеней.

48

За преградой из кирпичей были люди, Перри увидел их, когда вместе с немкой перевалил на другую сторону. В сером дымном луче фонарика они напоминали привидения. Потолок, казалось, готов был вот-вот обрушиться, из разорванной трубы струйкой стекала вода, дух был сырой и кислый. Газ, наверное. Сработало не обоняние, а вкус. Людям здесь не место, подумал он. Верхние этажи еще до конца не осели, при малейшей вибрации нарушится равновесие, они сползут вниз в облаке пыли и всех раздавят.

И что теперь? — спросил он сам себя.

Он присвистнул, точно водопроводчик, которого вызвали что-то подкрутить и которому пришлась не по душе хлещущая вода.

Свист, и тот может вызвать вибрацию, подумалось ему.

Сквозь кислую клубящуюся тьму откуда-то снизу пробивался свет, выхватывавший из мрака бледные, будто никогда не видевшие солнца лица. Люди расступились, и он — сознающий свою мощь победитель — прошел вперед, будто и вправду знал, за каким чертом сюда явился.

Оказалось, свет сочился из нижней части лестничного пролета, каменные ступеньки которого были до середины расчищены. Кирпичи, обломки перил, куски карнизов, металлическая арматура, чемодан, пара штангенциркулей, книжка со щенками и котятами на обложке — все это добро было, как снег при уборке, сдвинуто в сторону, чтобы освободить узкий проход в самый низ, к двери, обшитой, словно танк, стальными листами. Три человека изо всех сил пытались открыть ее. Источником света служила старая керосиновая лампа, в Германии такие им попадались на каждом шагу.

Только беда была в том, что дверь-то и удерживала потолок от обрушения.

Перри сразу это сообразил, видимо, от взрыва дверь слегка приоткрылась, и потолок лег на нее. Еще удивительно, как он до сих пор не рухнул.

Перри направил на дверь фонарик, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию.

Три человека — двое пожилых мужчин и женщина — переговаривались с кем-то, находящимся по ту сторону двери. Фрау Хоффнунг — или как там ее — стояла рядом с ними, прижимая ладонь ко рту, на ее оттопыренной, расплющенной пальцами нижней губе блестела слюна. Перри наконец сообразил: они находились в коридоре подвала. Под потолком тянулись трубы и провода, а в конце потолок, как по волшебству, понижался и касался верхней кромки стальной двери. За ней слышались рыдания. Там, по-видимому, находилось множество людей. Над ними нависало целое здание; сдвинешь дверь — исчезнет опора, и дом, скорее всего, обрушится и погребет под собой всех, и его в том числе.

Ему стало страшно — но совсем не так, как в бою. Ведь силы, противостоящие ему сейчас, не были одушевленными. А из пушки стреляет человек. Тут же — масса и равновесие, силы давления и притяжения. Чистая математика, а может, физика. Ни ту, ни другую не проведешь. Стоит ему вмешаться, хоть чуть-чуть что-то там нарушить, и все сооружение тут же обвалится, рухнет им на головы.

Он посмотрел наверх — пот заливал глаза (внизу было очень душно — из-за пожаров, что ли?) — и увидел, что штукатурка вспучивается и трескается, словно дом еще не решил окончательно, падать ему или стоять на месте. Не делом занимаются эти трое штатских. У них же нет никакой подготовки, они обычные люди и ни черта в этом не смыслят. Он шагнул к ним, они глянули на него, и Перри внезапно почувствовал, что он здесь главный. Американец берет на себя ответственность.