Восстание - Юрий Николаевич Бессонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В пекарне стояла такая тишина, что, когда Михаил замолкал, было отчетливо слышно, как потрескивал фитиль керосиновой лампы. Неярко освещенные лица делегатов были сосредоточенны и угрюмы.
— Пустыми, не подкрепленными делами, лозунгами эсеры не могли дольше обманывать народ, — негромко говорил Михаил, длинными паузами отделяя фразу от фразы, точно клал каждую из них на стол перед слушателями, чтобы те как следует рассмотрели и поняли ее. — У буржуазии осталось теперь одно средство — открытая военная диктатура. Они хотят запугать народ белым террором и сломить его волю к сопротивлению. Диктатура Колчака будет неслыханно кровавой и всеугнетающей. Это мы уже сейчас видим. В непокорные села, не желающие давать новобранцев и платить старые недоимки, от которых крестьян освободила Советская власть, в эти непокорные села спешно отправляются свежие карательные отряды — для усиления отрядов, ранее высланных директорией. В Славгородском, Тюкалинском, Павлодарском и Кузнецком уездах вспыхнули стихийные крестьянские восстания, и там льется кровь… Колчаковский палач атаман Красильников расстреливает рабочих, арестованных во время всесибирской железнодорожной забастовки…
Во дворе вдруг залаяла собака, потом жалобно взвизгнула и смолкла.
Михаил прислушался и, нахмурившись, покосился на дверь. Прислушались и все делегаты.
Опять стало слышно, как потрескивает фитиль керосиновой лампы.
Прошли минута, другая, и никто не произнес ни слова. Во дворе все стихло. Тогда Михаил заговорил снова, заговорил так, будто доклад не прерывался ни на секунду.
— Буржуазия перешла в решительное наступление. Мы должны еще крепче сомкнуть ряды. Мы должны не ослаблять, а усиливать подготовку к восстанию. Нельзя ждать. Фронт требует нашей помощи. Нельзя ждать, пока народ во всей Сибири будет готов к восстанию. Нужно поднимать сепаратные восстания в тех районах, где народ созрел… Нужно идти в деревню, чтобы возглавить стихийно вспыхивающие крестьянские восстания, чтобы дать восстаниям политические лозунги, чтобы повести крестьян на борьбу за Советскую власть…
Новоселов слушал Михаила и поглядывал на делегатов, как в зеркале видя в их лицах отражение своих собственных чувств. Потом случайно взгляд его скользнул и остановился на худолицем делегате с усами бахромой, так плотно прикрывающими рот, словно из самих губ росли рыжеватые жесткие волосы. Высокий, скошенный назад лоб делегата был нахмурен и веки сужены. Он сосредоточенно смотрел на Михаила, но не в лицо ему, а на его руки, точно в них-то — в руках — и заключалось главное и они сами говорили.
Платон Михайлович заметил усача, тотчас же забыл о нем, но взгляда не отвел. Он смотрел на него как бы в глубокой задумчивости и, точно в тумане, видел мясистый горбатый нос, небрежно зачесанные назад волосы и выдающийся вперед тупой тяжелый подбородок.
И вдруг усач обернулся. В повороте головы его и в быстром взгляде была какая-то боязливая поспешность, словно он почувствовал, что на него пристально смотрит Новоселов, и испугался. В лице на одно мгновение мелькнула растерянная улыбка, но он тотчас же стер ее и, отвернувшись от Новоселова, стал еще сосредоточеннее глядеть на руки Михаила.
Платон Михайлович ощутил неосознанную тревогу и уже не мог отвести глаз от усача.
«Что это он? Почему такая странная улыбка, будто его поймала врасплох? — думал Новоселов. — Чего он испугался?»
Усач сидел вполоборота к Платону Михайловичу. Сидел он неподвижно. Веки его были опущены и лоб нахмурен. Лицо казалось окаменевшим в чрезмерном сосредоточении мысли. Странное у него было лицо, и Платону Михайловичу почудилась в нем какая-то настороженность, какая-то напряженность, словно он еще раз хотел обернуться, но не решался и всеми силами сдерживал себя, чтобы сохранить спокойствие.
И вдруг Платону Михайловичу показалось, что когда-то он уже видел этот мясистый горбатый нос, этот скошенный лоб и толстую, длинную губу, старательно прикрытую опущенными вниз усами.
«Где? Когда? — думал Платон Михайлович, вглядываясь в усача. — Он тоже узнал меня, конечно, узнал, иначе так поспешно не отвернулся бы. Почему-то он не хочет показать вида, что узнал… Почему?.. Почему он отвернулся? Почему у него стало такое сосредоточенно-безразличное лицо? Но где же я его видел? Когда?..»
Платон Михайлович напрягал память, но никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах он видел этого усача, однако уверенность в том, что видел, становилась все крепче и крепче. И казалось Платону Михайловичу, что, сбрей усач эти свисающие на рот усы, он тотчас же все вспомнит и непременно узнает его.
«Но где? Когда?»
То вспоминалась Новоселову ночь ареста губернатора и жандармов, когда он — Новоселов — во главе одного из вооруженных отрядов отводил в тюрьму высших слуг старого царского режима, арестованных Советом, вопреки протестам эсеров и меньшевиков; то вспоминался горячий спор на собрании социал-демократической организации Красноярска перед мартовским праздником революции, когда блок объединившихся центристов и меньшевиков-оборонцев потребовал от большевиков-правдистов, среди которых был и он, Новоселов, убрать с праздничных красных флагов большевистские лозунги: «Долой империалистическую войну!», «Война войне!», «Да здравствует мир революционных народов, заключенный через голову угнетателей!»; вспомнился мятеж против Советов, который поднял есаул Сотников, собрав вокруг желтых знамен верхушку казачьих станиц; вспомнились арестованные мятежники, разоблаченные заговорщики…
И при каждом воспоминании, глядя на усача, Платон Михайлович прикидывал, не там ли он видел этого горбоносого человека с длинной верхней губой и со скошенным назад лбом, не там ли, — среди тогдашних врагов?
Платон Михайлович долго и пристально смотрел на усача, но усач больше ни разу не обернулся. Теперь ничто не выдавало в нем беспокойства, он даже глаза поднял на Михаила и сел свободнее, опершись локтем о стол.
«Пустое, нервы…» — подумал Платон Михайлович, собрал все свое внимание и снова стал слушать Михаила.
