Мыши Наталии Моосгабр - Ладислав Фукс

В кухне воцарилась тишина. Глубокая, глубочайшая тишина, какой здесь, пожалуй, никогда еще не было. Какой здесь, пожалуй, не было ни тогда, когда приходил Везр, ни тогда, когда приходила полиция. Привратница, побледнев, сидела на диване, будто громом пораженная. Штайнхёгеры остолбенело таращили глаза на господина Смирша, господин Ландл смотрел на него взволнованно, растерянно и изумленно. Госпожа Моосгабр у буфета перестала делать пирожки и стояла как столб. И даже госпожа Фабер на стуле, до этой минуты прямая и холодная, оторвала вдруг взгляд от двери комнаты, посмотрела на господина Смирша, и на ее лице вдруг дрогнул мускул.

Госпожа Кнорринг вскинула голову, посмотрела на господина Смирша, и ее тонкое, надменное лицо вдруг сделалось каменным.

– Господин Смирш, – проговорила она не своим голосом, и ноты в руке задрожали от охватившего ее возбуждения, – прежде всего сядьте. – И когда господин Смирш снова сел, госпожа Кнорринг сказала: – То, что вы говорите, так неожиданно, так непонятно, что в первую минуту я не могла даже определить, всерьез ли вы это думаете. В жизни иногда случается нечто, перед чем человек просто цепенеет и не сознает, во сне это или наяву, среди людей он или в каком-то немыслимом астрале. С этого обычно начинается агония, и человек приходит в себя уже в больнице. Но вы высказались вслух, это отнюдь не сон и не видение, и поэтому я должна откликнуться. И не только. Я должна откликнуться тотчас, поскольку все слышала своими ушами, и не хочу, чтобы когда-нибудь обо мне говорили, что я нечто такое слышала и молчала. Так вот, господин Смирш, – госпожа Кнорринг смотрела на господина Смирша, и на лице ее не дрогнул ни один мускул, – то, что вы сказали, глубочайшее заблуждение. Но это и самое серьезное обвинение, которое может быть высказано. За всю мою практику в Охране, за все эти двадцать лет, что я там, кроме одного случая, мы еще никогда не сталкивались с чем-то подобным, и никто из наших сотрудников ни в чем подобном никого не обвинял. Понимаете ли вы, господин Смирш, что вы вообще говорите?

– В самом деле, невозможно, – очнулся теперь и господин Ландл, – всякое возможно, но не это, только не это, господин Смирш. Этого вы в самом деле не должны говорить.

– Ради Бога, не надо, – сказала госпожа Штайнхёгер на диване, она дрожала всем телом, голос у нее был удрученный, измученный, и господин Штайнхёгер возле нее быстро завертел головой и возбужденно сказал:

– Хоть я и не знаю этих мальчиков, но это, господин, невозможно. Решительно, это не так. Всерьез вы так не думаете.

И привратница, бледная и будто громом пораженная, теперь тоже очнулась, схватилась за оголенную шею и выпалила:

– Нет, только не это. Только не это. Я вас, господин, хоть и не знаю, но мне кажется, что вы перегнули палку. Я знаю госпожу Айхенкранц и госпожу Линпек, знаю этих мальчиков по рассказам госпожи Моосгабр, и это решительно не так.

И госпожа Кнорринг снова холодно посмотрела на господина Смирша и сказала:

– Да. Если дело дойдет до подобного предложения, я выступлю против и призову на помощь весь авторитет своей организации. Я его не приму. За все двадцать лет моей практики в Охране был лишь один случай, который произошел пятнадцать лет назад с восьмилетним мальчиком, круглым сиротой Наполеоном Сталлруком. И знаете, что из этого вышло?! До сих пор вся страна говорит об этом. Я тогда воспротивилась. Вся моя Охрана воспротивилась.

– И все без толку, – сказал господин Смирш, опустив глаза долу.

– Да, – воскликнула госпожа Кнорринг, и лицо ее было ужасно бледным, надменным и холодным, и ноты дрожали в ее руках, – да. Потому что он был отдан под Трибунал. Потому что в этом был замешан ничтожный доносчик, которого следовало самого поставить перед Трибуналом и публично осудить. Тогда, – госпожа Кнорринг обратилась к привратнице, к Штайнхёгерам, к госпоже Фабер и к госпоже Моосгабр у буфета, – тогда этого мальчика по доносу ничтожного преступника схватили возле моста в Линде, повезли в Государственный трибунал и занесли в список. Допрашивали этого восьмилетнего мальчика десять дней и ночей и доказали ему, что он летает по воздуху и может двигать камни, хотя к нам в Охрану он попал лишь потому, что некая подлая учительница донесла на него, будто он перепрыгнул какую-то высокую ограду и вышиб камнем окошко. В Трибунале доказали ему, как губителен огонь для его жизни, да, губителен. Там сунули его руку в бочку с кипящей смолой и доказали ему, что у него видения. А как могло быть иначе, – воскликнула госпожа Кнорринг, ужасно бледная, холодная, и ноты дрожали в ее руках, – как могло быть иначе, если десять дней и ночей его, восьмилетнего мальчика, допрашивали и держали в кандалах. Когда днем и ночью ноги его сжимали колодки, а руки – железные кольца. Когда ему давали пить воду с уксусом и есть – миску овсяной каши за день. Когда ему лили на голову ледяную воду и пугали, что его четвертуют.

– Так бывает, – сказал господин Смирш, опустив глаза долу. – Так всегда бывает, когда подозревают кого-то в колдовстве. В средневековье такого человека сжигали, а это еще хуже. У этого мальчика был хотя бы адвокат.

– Да, – воскликнула госпожа Кнорринг, – был. Он тоже опротестовал приговор и просил о помиловании. Но Раппельшлунд отклонил прошение. Как и во всех других делах Государственного трибунала, так и в деле этого маленького мальчика он отклонил прошение о помиловании, и еще удивительно, что не покарал адвоката. Детский возраст и сиротство, сказал он, не причина для прощения того, кто общается с дьяволом. Он приказал беднягу четвертовать, запретил дать ему наркотик и на неделю улетел на Луну. Господин Смирш, – воскликнула госпожа Кнорринг, – сказанное вами я никогда не возьму на свою совесть.

– Исключено, господин, – сказала у буфета и госпожа Моосгабр, – с этими мальчиками все выяснено. Айхен вовсе не провалился сквозь землю, а спрятался в дупле дерева, он даже указал мне это место. И с белкой не разговаривал, а звал ее, как зовут кур. И Линпек устраивает костерки в поле на каникулах, дети всегда это делают, а то, что он летает, ему просто снится. На самом деле он не летает, разве что катается в лифте. А сын вдовца, господина оптовика, – госпожа Моосгабр покачала головой и посмотрела на пирожки и на всякие другие вещи на буфете, – не слушается, озорничает, мучает всех, наверное, его ждет спецшкола, исправительный дом, он может стать чернорабочим, поденщиком и отца огорчить, но чтобы общаться с дьяволом – это нет. Ведь эти тайные науки уже изучают в школах, а длинные волосы бывают даже у министров.

– Ну хорошо, – сказал вдруг господин Смирш, – я мог ошибиться. Может, я так не думал. Вы, госпожа Моосгабр, идете туда завтра, – сказал он и посмотрел на буфет, где были пирожки и всякие другие вещи…

Долгое время в кухне стояла тишина. Госпожа Фабер опять сидела прямая и холодная, на ее лице не дрожал ни один мускул, и смотрела куда-то перед собой на дверь комнаты. Штайнхёгеры были уже поспокойнее, но то беспокойство, с которым они сюда пришли, в них все-таки оставалось, а привратница уже не была такой бледной. Как и господин Ландл.

– Невыносимо, – сказала после долгого молчания госпожа Кнорринг, – в самом деле чудовищно. У меня всякие странные предчувствия, и я боюсь встретить завтрашний день. Это как-то уж чересчур. Тогда, когда маленького Наполеона Сталлрука четвертовали на площади у Трибунала, отлетели три звездолета на Луну, помню, как их красные и зеленые огни над городом вспороли небо. В кафедральном соборе святого Квидо Фонтголландского сам архиепископ-кардинал отслужил заупокойную мессу. Тогдашний министр полиции Гох, если вы еще помните, в знак протеста подал в отставку. Что это у вас, госпожа Моосгабр, за цветная коробочка на буфете? – Госпожа Кнорринг вдруг перевела взгляд на госпожу Моосгабр у буфета, которая там снова накладывала на тесто творог, изюм и миндаль, а потом посыпала сахаром. – Что это?

– Что, – сказала вдруг резко госпожа Моосгабр, – что?!

– Вон та цветная коробочка, – указала госпожа Кнорринг на буфет, – та с черно-желтой полосой и с красной надписью. Случайно, не череп ли там со скрещенными костями под надписью, или… я что-то плохо вижу.

– Пустое, – сказала госпожа Моосгабр сухо, – коробочка просто так стоит, у меня тут мало места. Тут ваниль, изюм, миндаль, а тут молоко, масло, сахар, не знаю, куда даже поставить ее, порошок для мойки окон… Ну что ж, – сказала госпожа Моосгабр, – подложу полешек в плиту и начну печь.

– А мы пойдем, – сказала госпожа Кнорринг и прижала ноты к груди, – пойдем. – И она встала со стула.

Встали со стула и господин Смирш и господин Ландл, встали Штайнхёгеры и, наконец, госпожа Фабер.

– «Dies irae», пожалуй, самое трудное из всего «Реквиема», – стоя с гордо вскинутой головой, сказала госпожа Кнорринг и на мгновение открыла ноты. – А что, теперь дирижеру мсье Скароне кажется, что валторны звучат мощно? Мсье Скароне теперь правильно чувствует фортиссимо? – обратилась она к господину Ландлу, и господин Ландл кивнул.