Кот-Скиталец - Татьяна Мудрая

Окончил, встал и отошел к своим, как бы желая затеряться среди них. Мы молчали: его песня стояла посреди, как облако.

Теперь вперед выступил Мартин Флориан, чуть нервно перебирая струны своего инструмента – нечто вроде малой арфы из коричневого дерева. Он медлил, облизывая губы.

– Это не моя песня, – наконец сказал он. – Это дар моего брата.

– «Сплети свой кокон из того, что бренно», – пел он мягким, полным баритоном…

«Сплети свой кокон из того, что бренно —Из пыли старых книг, из слов минувших плена;Скрип двери отчей пусть пребудет постоянно,Как сердца твоего трепещущая рана.»

«Да-да, – думала я, – это он о той чуланной сокровищнице старого чердака, где лежали вместе, щека к щеке, «История гуманной педагогики» и «Хрестоматия средних веков», новеллы Газданова и Чарской, брошюры по теории относительности и гроссбухи святого Фомы, родоначальника схоластики и генетики, что открыл «наследственное вещество» еще до своего собрата Менделя; все то, что вошло в меня, шестилетнюю, составив мою личную Родину. И дверь веранды так же скрипела, надрывно и неуемно, от тоски или отсутствия графита в петле, пропуская меня в целодневное странствие по лесу, который длился сто верст или, что одно и то же, – вечность. Застывшее время. Полнота времени. Метафора младенчества. Время изначального отсчета, первая из страниц, и страница эта пролистана разлукой.

«Кирасу скуй из птичьих томных стонов,Из радужных капели перезвонов;Пусть в ней слепящей чернотою отразитсяСтрижиного крыла летучая зарница.»

Ибо отрочество полно смелости, как любая весна, и жажды героического, вплоть до самой гибели. Когда ты, наконец, вырываешься из душных объятий дома, почти ненавистного тебе сейчас, в хрустальные ручьи и хрустальное пение птиц в синеве, сплетение тончайших звонов, паутину чистых мелодий, и сердце танцует в стесненной грудной клетке, и мир, пленительный и пленяющий, куда ты выходишь, как на бой, отражается в тебе, – пусть то, что ты слышишь и видишь теперь, послужит доспехом от древней печали.

«Сотки свой плащ из золотого зноя,Стесненья милых рук, пахучих трав прибоя;И толстого шмеля над клевером жужжаньеПусть станет лейтмотивом лет скитанья.»

Зрелость. Всегда стоит лето, когда настигают тебя первая твоя любовь, встреча посреди луга и жар в крови, пыл и восторг, что заполняют тебя в безумии самоотдачи, в нетерпении подарить себя, выплеснуть без остатка, и такого же восторга, пыла и нетерпения, которые находят на тебя встречной волной от другого. Пыльца и зной на потной коже. Звон аэроплана в небе, белый шмель в сердцевине безмятежного дня и белые усы по всей синеве, тяжесть мохнатых пуль, что снуют от цветка к цветку, пригибая чашечки. Вконец догоревший костер, чьи угли ты собираешь на край своего плаща, в сердцевину своей плоти, чтоб одеться их надежным и верным теплом.

«Покровом станут крон древесных стяги,Узорный иней, что одел овраги,Царапанье листвы на глыбистых путях,Стук желудей, простор лесной светлицы…»

Осень. Старость – знак не утомления, а покоя. Изморозь на травах, пылающие листья кленов и дубовая ржавь, железная и бронзовая листва, что пала в битве с ветром. Прозрачный шатер ветвей, непроницаемый голубой щит неба – мои покровы, моя плащаница. Да не застигнут меня мой час и моя Белая Дама в постыдно теплой постели, но только на холодных и чистых просторах земли, молился один из Странников.

«Изменчивость одна полна отваги,Одно случайное останется в веках,Лишь мимолетное в легенде сохранится.Ведь с ветром от костра, как лучезарный прах,Взлетают не скрижали, а страницы!»

Ибо нет отрады в вековечной мудрости. Окаменевшее, отвердевшее – остановлено. Нет уже смысла в летучих словах, пригвожденных к бумаге, как сонные бабочки. Как пыль, как их пыльца, стирается жизнь с каменных плит. Только то, что гибко и пластично, как огонь, горячо, как сок августовского винограда, изменчиво, как игра самоцвета, способно жить вечно. Только то, что не боится умереть, возрождается. Что еще жило в этих стихах, не кончающееся с примирением и с тишиной смерти? Понимал ли это сам певец? Но уже свершилось. В моих глазах дробились влажные, разноцветные искры. Брошенный дом и дитя в этом доме – то был и он, Март Флориан, Цветущий Март, время жонкилей и жакерий. Горечь в медвяном голосе и сладких, как малина, устах; золотые искры в глазах, светлых, как осень. Прельщение свыше сил человеческих.

– Я решила, – Серена убрала руку с моего плеча и протянула вперед мягким и грациозным жестом. – Я иду вслед за моим кольцом.

Мартин Флориан Первый, король андров, и каурангов, и фрисс, и прочих манкаттов, мышей и ящериц, улыбается при этих словах. Очарование песни рассеялось. К счастью, улыбка у него прелестна – цвета лучшей слоновой кости.

– Я надеюсь, что милой Серене у нас понравится. Надеюсь также, что и почтенная матушка Серены также погостит в городе Шиле и навестит провинции. Мать моя Эрменхильда, что здесь не присутствует, безусловно, захочет иметь с ней беседу.

– Соглашайся, мам, а? Ведь ты это предвидела – ну, что и ты поедешь следом за Сереной. А тогда и меня берите, куда вам без меня в чужой-то стране, – шепчет Арташка.

– Разумеется, вы можете взять для себя и своей дочери такую свиту, какую вам будет угодно, – продолжает Мартин, будто бы не слыша его реплики.

Может быть, он и в самом деле пропустил мимо ушей, такое их дело королевское. Нет, в самом деле, какое нам облегчение, что наши желания угадывают до последней ниточки! Если б еще не думать, с какой это стати и прыти андры так догадчивы…

А в конце концов, такие неординарные дела – моя работа для Леса и Триады. Моя работа. Моя всегдашняя и постылая работа.

Глава IV. Андрская

Если ты над собой не видал чужеземного неба,Никогда не понять тебе, друг, и моей кручины!

Незнакомый язык… Непонятное пение птицы…Здесь чужие дожди и чужая на обуви глина!

Я множество дорог оставил за спиною,И плачут многие, разлучены со мною.

Судьба гнала меня из края в край Вселенной,Но Братьев Чистоты любил я неизменно.

Друзьями стали мне года разлук с друзьями;О расставания, когда расстанусь с вами?

Верный спутник мой! Слез я не лилВ час, когда тебя, друг мой, не стало.

В зной жестокий лишь после тебяПил я воду прозрачней кристалла.

Брат мой! Светом ты был для меня.Ярко так и луна не блистала! 

На сборы ушел добрый день. Живущие Леса не любят обременять себя в пути вещами и едой, полагаясь на случай – и случай их отроду не подводит. К тому же мы в гостях у короля, который задолжал нам если не прямой свадебно-обручальный подарок или калым, то по крайней мере нечто к тому близкое. А везти в Шиле кхондскую моду и мункский припас – то же, что тащить к Туле (созвучие, однако!) свой прибор для подогрева чая. Или ружьецо. Но все-таки я прихватила с собой стандартную походную аптечку сукков и набила большую сумку мазями, парфюмерией, притираниями, кремами, полужидким мылом и присыпкой от блох и клопов. Косметика, санитария и гигиена – три кита, на которых держится твое благополучие в чужом обществе. Мы с Сереной оделись так просто и человечно, как только смогли, и заплелись в косы, рискуя, что из-за этого нас примут за лесбиянок или попросту за мужчин. Истинная дама, поучали нас наши новые знакомцы, не скручивает волосы по-солдатски или по-бродяжьи и не распускает локонами, будто ее кавалер. Заодно причесали Арта. Никакой собственной охраны, конечно: явная создаст инородную среду там, где мы должны скорее акклиматизироваться, тайная… Тайную отыщем.

От границы нас повезли на чем-то типа джипов-травеллеров: то были небольшие фыркающие автомобильчики с брезентовым верхом, судя по запаху, на алкогольной или вообще самогонной тяге. Конечно, лошадь пахнет куда приятней, но заставлять фрисса везти карету или тележку по саже я не захотела бы первая.

В первой машине сидела я с Шушанком и бассетом, во второй – мои дети. Шушанк вырядился в нечто типа барбизонской широкой блузы с панталонами и галстуком в виде банта – свободный живописец, да и только! Бассет был раздет. Прочий андрский персонал, шофер и два то ли гида, то ли конвоира были в сюртуках и бронежилетах, куда более изящных, чем рутенские.