Семь трудных лет - Анджей Чехович

У меня оставалось несколько свободных дней, и я использовал их для того, чтобы немного осмотреть Америку. Прежде всего я решил посетить Дычковского, которого мы прозвали в Цирндорфе Копытом. В Соединенные Штаты ему удалось выехать в 1967 году. Он писал мне в Мюнхен, что дела его идут блестяще, зарабатывает он свыше восьмисот долларов в месяц, купил автомашину и вскоре, собрав достаточную сумму в банке, намерен оставить работу и заняться диссертацией. Я письмом предупредил его о приезде в США. Приглашая меня к себе, он писал: «У меня двухкомнатная квартира с ванной. Здесь ты можешь устроиться отлично. Когда закончишь свои дела, звони по телефону… и приезжай. Я отпрошусь на работе, и мы отправимся куда-нибудь…»

Так я и сделал. Из Нью-Йорка я выехал автобусом. Как мы и договорились, Копыто ждал меня на автобусной станции. Выглядел он не очень хорошо, был похож на куклу, помятую и потрепанную ребенком, забывающим мыть руки. Он повел меня к своей машине. Ото был старый, изношенный автомобиль, наверняка купленный из вторых или даже из третьих рук. Дычковский внимательно следил за тем, какое впечатление произведет на меня его автомашина. Я понял, как важно для него мое восхищение, и похвалил:

— Колымага у тебя в порядке.

Он сразу же расплылся в улыбке.

— Подумай, где в Европе ты найдешь такие машины, — говорил он взволнованно. — В Польше, старик, таких машин придется ждать еще лет сто, а может быть, и дольше…

Домик, в котором Дычковский снимал две комнаты в мансарде, был одним из сотен одинаковых деревянных домиков, стоящих длинными рядами но обеим сторонам часто пересекавшихся улочек. Они отличались друг от друга только цветом дверей и оконных рам, но эта игра цветов еще больше подчеркивала монотонность всего окружения: домик, заборчик, несколько квадратных метров газона, а на нем два деревца, кустик и снова домик…

Стены комнатушек были из какого-то пластика. Ванна тоже. Забравшись в нее, я испугался, что сейчас продавлю дно и свалюсь на первый этаж. Стены комнат легко пропускали каждый звук.

Приятельница Дычковского оказалась вдовой с тремя детьми. Ее муж погиб в автомобильной катастрофе. На получаемое за него пособие она содержала детей, а себе на жизнь зарабатывала тем, что служила в магазине продавщицей. У родителей ее покойного мужа и жил Копыто.

Дычковский работал официантом в довольно низкопробной пивнушке. Зарабатывал он около 300 долларов в месяц. Ему не удалось скрыть, что писал он мне неправду, но он сразу же начал оправдываться:

— Америка — богатая страна, очень богатая. Пока еще счастье мне не улыбнулось, но когда-нибудь придет и мой день. Вот увидишь…

Я не увидел этого ни тогда, ни позже, в 1970 году, когда я во второй раз полетел в США, чтобы продлить «reentry permit». Дычковский по-прежнему был официантом, только в еще более жалком заведении, и о «своем дне» говорил уже с меньшей уверенностью. В свой второй приезд я мог уделить ему меньше времени, так как решил посетить своего двоюродного брата, проживающего в Канаде. Мать написала мне в свое время: «Не вернувшись в Польшу, ты сделал большую глупость и причинил нам сильную боль. Но я прошу тебя: не оставайся в ФРГ. Ты выбрал скитальчество. Я уже написала в Канаду, чтобы тобой там занялись…» У тех, кто хотел меня приютить, дела шли не лучшим образом. Мой двоюродный брат был высококвалифицированным рабочим, но получил серьезную производственную травму, в результате которой не мог свободно двигаться, и хотя его оставили на той же должности, но квалификационный разряд понизили. Он все равно был благодарен своим канадским хозяевам:

— В Штатах со мной не цацкались бы. Там я уже давно оказался бы на улице.

О его жене в Польше знакомые наверняка говорили: «Вот уж кому повезло…» Она поехала ненадолго в Канаду навестить своих родных, познакомилась там с моим двоюродным братом и вышла за него замуж. Подруги завидуют ей, но вряд ли они станут по-прежнему восхищаться, если увидят, как она теперь возвращается после рабочего дня, проведенного у конвейера на заводе, и тщательно подсчитывает скромную зарплату, заботясь о том, чтобы ее хватило на очередные взносы за купленные в кредит домик, автомобиль, стиральную машину, на плату страховой фирме, а также на еду и покупку чего-нибудь из одежды. Мне было жаль эту энергичную, еще молодую, но уже увядающую женщину. Я с сочувствием смотрел на седину двоюродного брата, который был ненамного старше меня. Я слушал, как он рассказывал, что после травмы потерял уверенность в себе. Как хороший, квалифицированный специалист, он мог бы не опасаться ухудшения конъюнктуры и уменьшения заказов (явлений, характерных для капиталистического рынка), но теперь его положение было другим. Увольнения и сокращения начинаются с рабочих низших разрядов, к одному из которых после производственной травмы относился и он.

По случаю моего приезда двоюродный брат взял на несколько дней отпуск. Он хотел немного показать мни Канаду. Дычковский, когда я был у него в первый раз, возил меня на Ниагару. Тогда я проехал несколько тысяч километров по автострадам Канады и Соединенных Штатов. От Канады в моей памяти осталась суровая красота прерий, лесов и озер, от Соединенных Штатов — толчея на шоссе, которой восхищался не только Копыто. Когда мы застревали в гигантских пробках, мне приходила на память статья, написанная для «Свободной Европы» Леопольдом Тырмандом.

Он писал текст для цикла радиопередач, в которых на примере США показывалось полное и во всех областях жизни проявляющееся превосходство Запада над Востоком. Но уже один из первых написанных им материалов вызвал в польской секции довольно противоречивую реакцию. Тырманд утверждал, что в США на каждом шагу сталкиваешься с проявлением настоящей демократии, какой нет в социалистических странах. Для подтверждения этого положения он приводил следующий пример. Как-то он ехал автобусом, который по переполненной улице передвигался так же тихо, как и роскошные лимузины. Стоимость каждого из этих лимузинов равнялась сумме трехмесячного заработка всех пассажиров переполненного автобуса. Именно в этом, по мнению Тырманда, и заключалась сущность американской демократии, сущность равноправия. Редакторы польской секции не знали, как тут быть. Ведь Тырманд, как и следовало, похвалил Америку, рассказал о западной демократии, что некоторые так любят, но в итоге получалось что-то не то.

Я недолго был в Соединенных Штатах и слишком мало видел, чтобы иметь возможность основательно ознакомиться с контрастами этой большой страны, с противоречиями и конфликтами, часто имеющими место в американском обществе, со всеми сложными механизмами американского образа жизни, поражающего европейцев своим богатством и своей нищетой, достижениями современной цивилизации и бандитизмом, жонглированием идеалами свободы и законом кулака, успехами медицины и устрашающим ростом наркомании. Во время двух моих поездок на ту сторону Атлантики я старался сопоставить миф об Америке, с которым часто сталкивался в Польше, особенно в средней школе и в университете, так старательно поддерживающийся «Свободной Европой», с действительностью. На каждом шагу я сталкивался с красноречивыми примерами. Таким примером служил хотя бы тот же Дычковский, мужчина еще молодой, с высшим образованием, скатившийся до роли официанта и не желавший признать, что жизненные планы его потерпели крах. Ситуация, в которой сам он оказался, красноречиво опровергала все то, что он говорил и о чем мечтал. Вопреки этому он жил в мире иллюзий и ждал «своего дня». Другие расстаются с иллюзиями значительно быстрее: их вынуждает к этому суровая борьба за существование. Я часто задумывался над этим вопросом в Цирндорфе и Мюнхене. Если бы рядовой гражданин Федеративной Республики Германии, американец, англичанин или француз узнал, что на основании передач «Свободной Европы», «Голоса Америки» или «Немецкой волны» от него и его земляков ожидает легкомысленный беженец из Польши, то он наверняка был бы удивлен. Если бы он услыхал, как эти радиостанции, существующие на взимаемые с него налоги, открыто говорят, что достаточно выехать из Польши, чтобы получить виллу, автомашину, высокий уровень жизни, то рассмеялся бы до слез. Но как объяснить это всем наивным людям в Варшаве, Кракове, Лодзи и Белостоке?

Я уже говорил о своих занятиях в Мюнхенском университете. Благодаря им у меня были основания для того, чтобы вырываться из замкнутого мирка «Свободной Европы», а также для того, чтобы задерживаться в служебном помещении после работы, без чего я не мог бы передавать Центру копии секретных и совершенно секретных документов станции. Мысль начать занятия в университете пришла ко мне не сразу, а лишь после того, как я прочно обосновался в «Свободной Европе».

Меня немного беспокоил вступительный экзамен. Он состоял из трех частей: устного экзамена по немецкой грамматике, диктанта и письменного изложения. Экзамен считался трудным, и мне об этом говорили прямо.