Наследство - Владимир Топорков

– Теперь лучше.

– Ну, береги себя… Не будешь возражать, если я в школу загляну, Серёжку навещу?

– Почему же я буду возражать? – улыбнулся Бобров. – Мать ты ему или не мать?

– Ну, слава Богу, – Люба тоже усмехнулась и, как бы предупреждая возможный вопрос, сказала: а обо мне не спрашивай, Бобров, не спрашивай, всё у меня хорошо.

Люба ушла, и Евгений Иванович почувствовал, какая усталость навалилась вдруг на него, захотелось спать, отяжелели глаза, набухли веки, и он, не разбирая вещей из сумки, пошёл к кровати. Что и говорить, каждая встреча с Любой давалась ему через силу, а теперь, после болезни, и вдвойне тяжелее… Сейчас он особенно переживал за сына – как тот воспримет встречу с матерью? А вдруг и в самом деле Люба увезёт его с собой? И тогда опять он, Бобров, останется один.

Михаил Степанович Кузьмин после удачного дня никогда не забывал заглянуть в райцентровский ресторан. Ресторан – самое бойкое место в Осиновом Кусту, своего рода ярмарка, где можно и себя показать, людей посмотреть, и цену себе и другим узнать.

Сегодня у Кузьмина было спокойно и радостно на душе – хорошая сделка получилась в Ефимове – маленьком, чистеньком, словно аккуратная старушка, городке в соседней области. Туда Михаил Степанович ездил часто по своим хлопотным завхозовским делам, но контакт с директором мелькрупкомбината Ерохиным установил недавно, можно сказать, случайно. Познакомились они в городском ресторане в мае этого года, куда Кузьмин заглянул опрокинуть стопашок в канун дня Победы. Эх, святой праздник – день Победы, кажется, сам Бог повелел в эти майские дни выпить чарку водки, вспомнить фронтовых друзей, поблагодарить судьбу, что сохранила и дала возможность дожить до этих дней, уберегла от пуль и несчастий.

Михаил Степанович зашёл в ресторан под вечер, мест почти не было, и только в самом углу заметил он пустой стул, решительно двинулся туда и на вопрос: «Свободно?» получил утвердительный ответ.

Теперь надо было осмотреться, и Кузьмин без труда просчитал ситуацию. Сидевшая напротив парочка – он в потёртой джинсовой куртке, здоровый белобрысый парень, и она – с взлохмаченной головой (говорят, у молодёжи эта причёска называется «нас бомбили, я спаслась), густо намалёванными губами и такими тенями, что, казалось, будто на мир она смотрит зелёными кошачьими глазами, – так вот, эти молодые люди, как определил Михаил Степанович, видимо, недавно познакомились и сейчас заняты только собой. Сидевший рядом с Кузьминым мужчина был пожилым, наверняка разменявшим полсотни лет, по крайней мере, мешки под глазами, бледное, немного измождённое лицо подчёркивали, что человек пожил на свете, помесил землю.

Когда принесли водку, Кузьмин налил себе рюмку, поднял её и сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Ну, за победу, за неё, родимую…

Молодёжь, оторванная от своего гуркования, посмотрела на него с удивлением, дескать, блажит мужик, поднимая тост в этом бурлящем, клокочущем, как кипяток в котелке, ресторане, но сосед слева потянулся с рюмкой, поддержал:

– За победу!

И уже когда выпили, добавил:

– Ну, слава Богу, ещё до одной годовщины дожили!

Мужик заинтересовал Кузьмина, и он пристально посмотрел на него – никак тоже фронтовик? Но по возрасту вроде не подходит, молод слишком, – и не удержался, спросил:

– Воевал, что ли?

– Да, был такой грех. Три года и четыре месяца на передке, как отдать.

– Я сперва так было и подумал, а потом гляжу – молод вроде.

– Да нет, не ошиблись вы, хотя я и вправду по возрасту не подходил. С тридцатого – какой же из меня вояка? Так ведь сам удрал на фронт, к миномётной части пристроился…

– Значит, сын полка?

– Он самый. Гвардии рядовой разведчик энского миномётного полка РГК Ерохин, вот кто я на фронте был.

– И награды имеете?

– Две медали «За отвагу», ну и, естественно, «За победу» и прочее. Батя, командир наш, любил меня и к ордену даже представлял, только там, в штабах, на бумагах крест где-то положили – рано, мол, голубку, пусть ещё повоюет, понюхает пороха. А я его да толу за то время, пока из дома сбежал и до победы, столько понюхал, столько кровищи людской насмотрелся – даже сейчас усну и во сне вижу. Жена говорит: «Кровь – это хорошо во сне видеть, кто-то из родственников приедет». А я ей по морде готов дать. Нет, ты скажи, браток, не стерва, а? Ей бы посмотреть всё это, наверняка заикаться бы стала…

Вот так познакомился Михаил Степанович с Ерохиным, узнав в этот вечер, что бывший сын полка работает сегодня на самой мирной должности – директором мелькрупкомбината. Тогда, в застолье договорились они встретиться после праздников, и однажды, недели две спустя, Кузьмин заехал на комбинат. Директора он застал в кабинете, в пропылённом халате, с взъерошенными волосами. При виде Кузьмина Ерохин заулыбался, пригласил его сесть. Разговор шёл на первых порах пустой, никчёмный, простой трёп, да и заехал Михаил Степанович без всякой цели, «закрепить знакомство», как любил выражаться.

В его беспокойной мытарской деятельности лишнее знакомство никогда не помешает, это своего рода деньги про запас. И сейчас, когда у Кузьмина было свободное время, что ему стоило потратить полчаса на директора. Авось не пропадёт этот разговор, вдруг да понадобится в нужный момент Ерохин. И такой момент вскоре представился: Дунаев выдвинул перед Кузьминым задачу – во что бы то ни стало обрушить гречиху на крупу.

Вот тогда-то и вспомнил Кузьмин про нового дружка-фронтовика, покатил к нему, и они быстро договорились о предстоящем деле. Может быть, случайно, а может, и преднамеренно – теперь трудно вспомнить – Ерохин сказал о том, что в их городе любой комиссионный магазин гречневую крупу, что называется, с руками оторвёт, дефицит страшный, два рубля килограмм, и это тоже отложилось в памяти Кузьмина, словно легло в нужную ячейку. Как бы между прочим, он выяснил у Ерохина процент выхода крупы и дорогой провёл несложные подсчёты. Любопытная получилась математика: уменьшение выхода крупы даже на один процент давало большие выгоды.

Интересно всё-таки устроен человеческий мозг – как клещ впивается в какую-нибудь идею, держит её цепко, что паук муху. Сколько дней прошло с того разговора, а всё не мог Кузьмин с собой сладить – словно червоточина заимелась, зудит где-то внутри, как комар. Даже страх отступил.

В очередной приезд в Ефимов Кузьмин заглянул к Дмитрию Андреевичу (так звали Ерохина), покалякал о том, о сём, а потом спросил напрямую:

– Слышь, Дмитрий, ты мне, фронтовик фронтовику, как на духу скажи: могут твои девки такую справку написать, чтобы выход крупы уменьшить, а? Сам видел, какая гречиха нашего колхоза – плесенью тронута, влажноватая…

– А зачем? – удивлённо спросил Дмитрий Андреевич.

– Да я тебе объясняю, – снова завилял как заяц по степи Кузьмин, – гречка у нас некачественная, выход из неё никудышный…

– Хитришь, Михаил Степанович, петляешь… Что надо, говори прямо?

– Прямо так прямо. – Кузьмин почувствовал, что у него вспотел лоб. – Расскажу как есть. Я вот за последнее время сколько раз у тебя был, не считал? Наверное, раз пять. А в других местах? И что же? Работаю, можно сказать, впустую. Как в том анекдоте, пар в свисток уходит. Там трояк, там пятёрка, а кто компенсирует мои командировочные? Стыдно сказать, третий месяц домой копейки не приношу. Жена скоро, как кобеля приблудного, выгонит. И правильно сделает…

Врал Кузьмин, но, кажется, даже сам поверил в искренность своего вранья. Видел он, как мрачнеет Ерохин, и понимал, что тому страшно неприятен этот разговор, но он сдерживает себя, не перебивает, значит, ещё терпит. А ведь мог бы и сразу на дверь указать.

Дав выговориться гостю, Ерохин долго молчал, наверное, что-то прикидывал в голове, потом заговорил высоким встревоженным голосом:

– У тебя совесть есть, Михаил Степанович? Может быть, ты её в водке утопил, как слепого кутёнка, а? Ты за кого меня принимаешь, за вора? А знаешь ли ты, что мне собственная совесть не позволяет на такие сделки идти, не позволяет и всё тут!

– Понимаю, – вздохнул Кузьмин, – понимаю. И я совесть свою тоже не в сейф под расписку сдал. Но что поделаешь, дорогой Дмитрий Андреевич, если я всю жизнь в колхозе маюсь. А у нас жизнь известная – то за палочки пыхтели, теперь за гроши. Не слыхал разве про нашу житуху-горюху? Хотя что я говорю, сытый голодного не разумеет. Тебе хорошо – ты на хлебном месте сидишь, казна хорошую зарплату платит…

– Это у меня-то зарплата хорошая?

– А у кого же?

– Да у нас, наверное, как у лесников, самая низкая оплата. Тем Пётр Первый так повелел, сказал, что лесному и прочему воровскому люду деньгу платить малую, а мы за что маемся – один Бог знает.

– Плачь, плачь, – засмеялся Кузьмин, – так и поверил.

– Дело твоё. – Ерохин блеснул крупными, белыми, похожими на клавиши рояльной гармошки, зубами. – Хочешь верь, хочешь нет, только я тебе всю правду сказал. А справки такие давать запрещено законом…