Конан Дойл - Максим Чертанов

«Несмотря на столь ясное возвращение Ательстана к прежней вялости и обжорству, Седрик занял место против него и вскоре доказал, что хотя мог устремлять все свои помыслы на бедствия родины и забывать о еде, пока не подавали кушанья, но, как только увидел накрытый стол, обильно уставленный кушаньями, так и почувствовал аппетит, наравне с остальными качествами перешедший к нему по наследству от саксонских предков»[24]. «Так ловко действовал сэр Найджел на берегу и так быстро Гудвин Хаутейн – на судне, что сэр Оливер Баттестхорн едва успел проглотить последнюю устрицу, как звуки трубы и нагара возвестили, что все готово и якорь поднят»[25]. Не вполне корректно, разумеется, сравнивать тексты по переводу – а все-таки разницу в темпе невозможно не почувствовать. За отрезок романного времени, требующегося героям Скотта, чтобы только наложить себе еды в тарелку, герои Дойла успевают ввязаться в какую-нибудь небольшую битву и закончить ее.

Принято говорить, что Конан Дойл был средневековым рыцарем по духу. Оспорить этот тезис трудно, поскольку сам доктор немало произнес слов о своей любви к Средневековью, но все-таки нам кажется, что это заблуждение. Да, в финале «Белого отряда» автор просит Инженера даровать современным людям добродетели рыцарей и йоменов, но сначала он все-таки благодарит Его за избавление от присущих им пороков. Он был человеком до мозга костей современным; певец технического и общественного прогресса, в XXI век он вписался бы лучше, чем в XVI. Очень показателен один эпизод в романе: спиритический сеанс в исполнении леди Тиффен, жены рыцаря Бертрана Дюгесклена, которая в трансе видит... Соединенные Штаты Америки. «Откуда они, эти народы, эти горделивые нации, эти мощные государства, что встают передо мной? <...> Весь мир отдан им, полон стуком их молотов и звоном их колоколов. Они называются разными именами и называются по-разному, но все они англичане, ибо я слышу голоса одного народа. Я переношусь за моря, куда человек еще никогда не плавал, и вижу огромную страну под другими звездами и чужое небо, и все-таки это Англия». Удивительно, что леди Тиффен не явились также автомобиль, электричество и телефон – это было бы вполне в духе доктора Дойла.

Нет, вряд ли бы доктору в Средневековье понравилось. «Варварство и звериная жестокость» всю жизнь угнетали его, религиозного фанатизма, которым были насквозь пропитаны Средние века, он терпеть не мог, крепостничество осуждал, отсутствие гигиены тоже не приветствовал. Что остается? Рыцарские турниры? Но их достойно заменили бокс и регби. Каких таких средневековых добродетелей, по мнению доктора, недоставало англичанам XIX века? Разве что патриотизма. «Может быть, небо вновь потемнеет и затянется тучами. И опять настанет день, когда Англии понадобятся ее сыны, будь то на суше или на море. Неужели они не откликнутся на ее зов?» Это мы уже читали в «Михее Кларке». Нет, все-таки в пацифисты Дойл никак не годился. «Воевать очень интересно.» И тут же он – устами одного второстепенного персонажа, которого Аллейн вынужден защищать от собственных кровожадных товарищей – спорит сам с собой: « – Война! Война! Вечно эти разговоры о войне. <...> Визгливый и скрипучий язык всегда будет напоминать нам о том, что миром правит дубина дикаря, а не рука художника». Бедный доктор Дойл, как же разрывалась, должно быть, временами его душа! На одной чаше весов – врач, бесплатно лечивший бедняков, гуманист (почти абсолютный), либерал (относительный), защитник прав зайцев, разведенных женщин и коренных жителей Конго, неутомимый проповедник примирения всех религий и наций, человек, убивший полжизни и все свое состояние, добытое литературой, на то, чтобы заклинать и умолять человечество «жить дружно», а на другой – «Воевать очень интересно.». И какой мальчишка скажет, что неинтересно? Это одно из самых сильных противоречий в довольно-таки цельном характере нашего героя. За всю свою долгую жизнь в защиту воинственности он написал ровно столько же, сколько в ее осуждение.

«Михея Кларка», как мы помним, упрекали в отсутствии любовной интриги и интриги вообще. Доктор Дойл отчасти «исправился»: любовная линия в «Белом отряде» есть, и, кстати, очень симпатичная, так как автор, рассказывая о любви Аллейна Эдриксона и Мод Лоринг, не старался рисовать картины эпохи, а передавал непростые отношения между набожным парнишкой, вышедшим из монастыря, и резкой девушкой с мальчишечьими ухватками. Вроде бы появился и конфликт: между добрым Аллейном и его злым братом. Но этот конфликт декларируется, а не изображается. В начале романа этот злой брат прогнал Аллейна, в середине о нем вообще не упоминается, а в конце он ни с того ни с сего взял да и помер. Взаимоотношения между «добрыми» героями, которые в «Михее Кларке» хотя бы поначалу складывались не совсем гладко, упростились до предела. Опять – едут, едут... Доедут до перекрестка – посражаются с кем-нибудь, едут дальше – еще побьются... В «Михее Кларке» с его необычными героями, остроумными диалогами и простодушно-обаятельным стилем было какое-то обещание – обещание, которое не сбылось. «Войны и мира» не получилось. И миф не создался. Получился опять довольно стандартный образец приключенческого чтения, нудноватый для современных детей, слишком наивный для современных взрослых.

Есть, однако, категория взрослых людей, не склонных к романтическому остросюжетному чтению, которым «Белый отряд» доставит большое удовольствие. Это те, кто не питает любви к служителям церкви. Как и в «Михее Кларке», доктор Дойл уделил немало места разоблачению лживых попов и бездельников-монахов и, надо признать, разнес их в пух и прах блистательно и остроумно.

На страницах мемуаров, посвященных «Белому отряду», Дойл написал, что холмсиана незаслуженно затмила его серьезное творчество, то есть историческую романистику, и если б не Холмс, писатель Конан Дойл занимал бы более значительное место в литературе. Набоков по этому поводу сказал следующее: «Я не Конан Дойль, который из снобизма или просто из глупости считал своим лучшим произведением историю Африки, полагая, что она стоит гораздо выше, чем истории о Шерлоке Холмсе». Воля Ваша, Владимир Владимирович, называть простодушие глупостью, но уж снобизма-то никакого не было. Просто доктор, как и многие писатели, затевающие книги «с тенденцией», уж очень заботился о читателе – картины ему рисовал, в каждую детальку носом тыкал, все разъяснял, где белое, где коричневое, – а такая забота, как правило, идет в ущерб тексту. Спор этот старый и никогда, наверное, не кончится: одни писатели непременно хотят обучить человечество разным хорошим вещам – патриотизму, любви к ближнему, вегетарианству, веротерпимости, – и все время терзаются мыслью, как им обустроить Британскую империю или какую-нибудь другую страну. Другие же полагают, что все эти достойные занятия не имеют ни малейшего отношения к искусству и просто идут себе свободной дорогою, куда свободный ум их ведет, предоставляя человечеству решать его проблемы как ему заблагорассудится. Время, как правило, показывает, что по-своему правы те и другие: великими становятся представители как первой, так и второй категории. Наш «развлекательный» Конан Дойл принадлежал скорее к первой. В сущности, он всю жизнь был проповедником и развлекательность путал не столько с познавательностью, сколько с проповедью. Его первой проповедью был «Михей Кларк». В «Загадке Клумбер-холла» он делился с человечеством своими недавно обретенными познаниями о буддизме. В «Белом отряде» он продолжал проповедовать. Он будет заниматься этим в своих художественных текстах регулярно, пока не перенесет свои проповеди в чистую публицистику.