Нутро любого человека - Уильям Бойд

Утром позвонил в банк „Фелтри“, чтобы увериться, что встреча, назначенная на утро понедельника, состоится. „Ah, oui, Monsieur Peredes, — сказала секретарша. — C'est noté“[137]. Что же, пока все хорошо.

После полудня я спустился вниз, погулял вдоль озера, потом выпил чашку кофе и съел кусок яблочного пирога. Помню, я размышлял о том, как все это причудливо, — я здесь, в Женеве, изображаю уругвайского судовладельца. Я почувствовал, как в горле у меня закипает смех, и на миг ощутил — быть может, она-то и влечет к себе всех настоящих шпионов, — стихию игры, бушующую под поверхностью всего этого риска и серьезности намерений, ощутил опьянение ею. В конечном счете, чем я здесь занимаюсь? — играю в прятки.

Когда я вернулся в отель, девушка-портье сказала, что мне оставили записку. Я развернул листок бумаги: „Café du Centre, midi, demain[138]“. „Тут, должно быть, ошибка, — сказал я. — Записка не ко мне“. Но тот мужчина был здесь, сказала она, всего двадцать мнут назад и спрашивал вас, синьор Передес. Нет-нет, ответил я, стараясь оставаться спокойным. И попросил ее выписать счет — сказал, что должен срочно выехать в Цюрих.

Я поднялся наверх, чтобы уложить вещи и, открыв дверь номера, обнаружил в нем четверку ожидающих меня мужчин: двоих полицейских в форме и с автоматами и двоих детективов. Один из них показал мне удостоверение и сказал по-испански: „Вы арестованы, синьор Передес“.

Меня отвезли в пригородный полицейский участок, провели в комнату. Там на столе лежал мой парашют с комбинезоном, меня попросили опознать их, как принадлежащие мне. Я сказал, по-французски, что эти вещи мне не известны, я приехал по делам из Испании. Говоривший по-испански детектив похвалил мой французский, но больше ничего не сказал.

В этой комнате я оставался до наступления ночи. Мне позволили выйти в уборную и принесли кружку черного кофе без сахара. В голове моей неистово бушевала сумятица мыслей, гипотез, догадок, и контр-догадок. Я изо всех сил старался не спешить с заключениями — слишком рано, быть может, меня отпустят? Но один вопрос возвращался раз за разом, угрызая меня: откуда Людвиг узнал, что я в отеле „Космополит“? Единственным человеком в Женеве, в Западной Европе, в мире, знавшим, что я остановился в нем, был я сам.

Вечером меня вывели из комнаты, отвели на зады полицейского участка, подсадили в крытый кузов фургончика и заперли за мной дверь. Окна отсутствовали. Фургончик тронулся; после трех, примерно, часов езды он остановился и заглушил двигатель.

Выйдя наружу, я увидел перед собой porte cochère[139] большой виллы, парадную дверь которой охраняли вооруженные солдаты. Детективы передали меня настоящим, насколько я был способен сказать, тюремным офицерам. Меня отвели в раздевалку, попросили снять одежду и выдали взамен нижнее белье — кальсоны и нижнюю рубашку, — черные саржевые брюки, серую фланелевую рубашку без ворота и грубый, застегивающийся до самой шеи китель. На ноги я получил толстые носки и сильно удивившую меня пару тяжелых деревянных сабо. Я почувствовал себя какой-то помесью голландского крестьянина с комиссаром революционной России.

Облаченный таким образом, я проследовал за моим тюремщиком по коридору и вверх по лестницам в большую, очень скудно обставленную комнату. Здесь сохранились кое-какие следы прежнего убранства — держалка для штор, расписной карниз, — составлявшие полнейший контраст функциональности оставшейся в комнате мебели: железной койке (заправленной одеялами), столу со стулом и ночному горшку. Единственное большое окно украшала крепкая решетка, у стены имелся радиатор центрального отопления — теплый.

Уходя, охранник сказал: „Buenas noches[140]“. Дверь за собой он запер.

Этой комнате предстояло стать мои новым домом, и я не мог не гадать, как долго я в нем проживу.

Жизнь на вилле. Из моего окна хорошо виден край озера и оснеженные горы за ним. Люцернского озера, как я впоследствии выяснил. Каждое утро охранник в семь часов отпирает дверь и меня отводят в умывальню, где я опустошаю мой ночной горшок, бреюсь и ополаскиваюсь над раковиной. Раз в неделю мне предоставляется душ, тогда удается помыть голову. Полная перемена одежды выдается раз в две недели. Когда я возвращаюсь в свою комнату, меня уже ждет завтрак: хлеб, сыр и эмалированная кружка теплого кофе — всегда теплого, никогда не горячего. Следующая интерлюдия происходит в полдень — обед: неизменно какой-нибудь овощной суп и опять-таки хлеб. После полудня меня выводят во внутренний дворик виллы, где имеется прямоугольная, окруженная гравиевой дорожкой лысоватая лужайка. Мне дозволяется походить, под призором охранника, по дорожке или посидеть, если погода тому благоприятствует, на лужайке. Когда мне приказывают вернуться в дом, я порой мельком вижу другого обитателя виллы (одетого так же, как я), выходящего во дворик для променажа. Со временем я пришел к выводу, что нас таких в доме всего с полдюжины — разбросанных на большом расстоянии друг от друга по трем его этажам — я редко слышу в моем коридоре громкий перестук сабо. Итак, я возвращаюсь в комнату, и в семь вечера мне приносят ужин: тарелку тушеного мяса или отбивную котлету с непременной картошкой и очередной порцией хлеба и сыра. Свет выключают в девять. Охранников, похоже, постоянно меняют, они неизменно пытаются разговаривать со мной на дурном испанском: „Hola[141]“, „Vamos[142]“, „Está bien?[143]“ — на каком бы языке ни обращался к ним я, — и всегда называют меня Передесом.

Очень простой, очень эффективный и очень надежный режим. Очень швейцарский, можно было б сказать, и поначалу я испытывал странное облегчение. Все отменилось: операция „Судовладелец“ провалилась, не успев толком начаться. Меня схватили, я больше не могу ничего предпринять — игра окончена, они победили. В конце концов, Швейцария — страна нейтральная: меня не будут пытать в Гестапо, и разумеется, надо лишь подождать и меня переведут в обычный лагерь для интернированных (я знал, что в Швейцарии уже интернировано около 12 000 солдат и летчиков Союзников). Где-то придут в движение колесики покрякивающей бюрократической машины, которая ведает делами заключенных военного времени, и в конце концов, меня отыщут и соответственным образом поступят со мной. Однако проходили дни и недели (охранники всегда сообщают мне, какой нынче день и какое число), и я начинал тревожиться все сильнее. Рутина оставалась неизменной и выглядела так, словно она может продолжаться целую вечность, а скука моя обращалась в полную апатию: ни книг, ни газет, ни бумаги с карандашом, чтобы хоть что-то записывать. Впрочем, меня выводили на прогулки и хорошо кормили — я даже располнел от пожираемого в немалых количествах хлеба и сыра.

Недель примерно через шесть я попросил встречи с начальником тюрьмы — сказал, что хочу сделать признание. Прошло несколько дней. Наконец, как-то вечером меня отвели вниз, в одну из просторных гостиных первого этажа. Гостиная была наполовину пуста, однако там и сям в ней наблюдались разрозненные предметы обшарпанной, но хорошей мебели. Высокий, худощавый человек лет пятидесяти с лишком, в легком сером двубортном костюме, причесанный с такой скрупулезностью, что больно было смотреть, стоял у камина.

— Habla inglés?[144] — спросил я, и получив утвердительный ответ, рассказал ему все: что меня зовут Логан Маунтстюарт, что я лейтенант королевских ВМС, прикомандированный к Морской разведке, что меня послали в Швейцарию на предмет предотвращения бегства из Европы — под конец войны — высокопоставленных нацистов. Все о чем я прошу, это встреча с кем-либо из работников консульства, которые заботятся здесь об интересах Британии, или даже с главой бернского УСС Алленом Даллесом. И все быстро выяснится.

Мужчина оглядел меня и улыбнулся:

— Вы же, на самом-то деле, не ожидаете, что я поверю в эту чушь, не так ли, синьор Передес?

— Мое имя: Логан Маунтстюарт.

— Кто такой Людвиг?

— Мой женевский связник. Я с ним так и не увиделся.

— Это ложь. Кто такой Людвиг? Где он?

Я начал протестовать, уверяя, что ничего больше о Людвиге не знаю. Начальник вызвал охрану и меня вернули в мою комнату.

И жизнь моя пошла своим чередом. Больше я этого человека не видел, хоть подавал о том регулярные просьбы (теперь я думаю, что это был полковник Массон, глава швейцарской военной разведки). Скука моя достигла новых уровней нестерпимости. Единственное развлечение состояло в том, что я обзавелся небольшим стадом насекомых, которых наловил в комнате — серебристые мокрицы, таракан, несколько маленьких бурых муравьев, — я держал их в подобие конверта, сооруженного из угла одеяла на постели. Я присвоил каждому имя (хотя отличить одного муравья от другого было трудно) и в течение дня позволял им странствовать, под пристальным моим присмотром, по комнате. Очень увлекательное препровождение времени. Они, конечно, раз за разом удирали, а я раз за разом пополнял мое стадо, хотя для меня каждый побег представлял собой словно бы миг свободы по доверенности, как если бы это я сам, стоило мне повернуться спиной к беглецу, протискивался сквозь щель между половицами или улепетывал под плинтус. Время от времени я просил о возможности повидаться с кем-либо из представителей власти, но все впустую.