Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник) - Владимир Васильев

— Не зажимай мне рот! — слабо выкручивалась Куу. — Мой дом! Я могу делать, что хочу!..

— Если запоёшь — погибнешь.

— Пусть. Зато им не достанусь!

— Ты должна жить, детка.

— Я хочу, но… Уже некогда. — Она перестала вырываться, отстранила Шона, опустилась на колени. Погладила траву, словно кота. — Вот этот день — и всё. Но я… рада. Мне было так хорошо с вами!.. На самом деле вы, люди, лучше, чем кажетесь. Но мне пора…

— Даю десять минут на размышление! — продолжал каркать мегафон в руках старшего офицера. — Если через десять минут вы не выйдете из-за камней, сдача с повинной не будет засчитана!..

— И день такой солнечный… — Куу легла на спину, раскинув руки, а мрачный Шон стоял над ней, сжимая в ладони рукоятку пистолета. — Люблю эту землю. Здесь я была счастлива.

Сквозь её лицо Шон неясно различал примятую траву. От глаз Куу на виски стекали капли. Точь-в-точь как у её матери, когда перевернули тело под дождём.

— И дальше будешь, — проронил он, опускаясь рядом. — Должна — значит будешь. Давай меняться.

— Как — меняться? — Куу удивлённо приподнялась.

— Лежи. Как Ройзин сказала — судьбу на жизнь.

— Ты что?..

— У меня впереди ничего хорошего. Если выживу в тюрьме, сопьюсь на воле. Без Уны здесь темно. А для тебя всё-таки шанс. Вот, держи на счастье, — вложил он полугинею девочке в ладонь.

— Это мне? — вгляделась она в золотой солнечный отблеск от монеты.

— Да. Представь, в какой красоте ты окажешься. Там будут ветер и холмы, как твоей маме нравилось. И не гляди на меня. Смотри на небо, Куу. Смотри на облака. Смотри, какие они красивые!..

Он отодвинулся от Куу, приставил пистолет себе к виску.

Мысленно попросил Бога: «Смилуйся над девчонкой».

За себя-то что просить, с собой всё ясно. А ей, невинной, не за что страдать.

И глаз не закрыл, когда нажал спуск. Ирландец даже Костлявой в лицо смотрит — что рыбак в последний шторм, что республиканец в последнем бою.

Грохот выстрела оглушил Куу, бросил её вверх, к белым облакам. Невесомая, она в полёте оглянулась и увидела, что обмякший Мэлони лежит, распластавшись у камня.

А самой её рядом с ним не было.

С опаской, держа оружие на изготовку, гардаи подкрались к столпам, из-за камней заглянули на травянистую площадку между ними. Потом дали знак старшему офицеру и американскому антропологу, которые держались в отдалении.

На лице янки слева вспух багровый кровоподтёк, веки так отекли, что глаз не открывался. Кровь из носа запачкала его пальто; кроме того, сержант выбил ему пару зубов. Но американец, кое-как убедившись, что левый глаз остался зрячим, словно забыл о травме и теперь сновал возле камней.

Он никак не мог поверить в такой сокрушительный провал. Видеть живую ши лицом к лицу — и упустить! Ведь всё было готово, только закинуть девчонку в фургон, раз-два, и она уже на базе, потом самолётом через океан…

И какой-то сержант из паршивой ирландской глубинки опрокинул все планы!

Собрав гардаев, янки жёстко объявил им:

— Ищите её. Она не могла далеко уйти. Переройте всё, хоть под землёй найдите.

Но Куу была далеко. Очень далеко. Так далеко, что ему и не снилось.

Такая вот история, ребята.

Приезжий янки со своими следопытами облазил все болота, все холмы, даже рыл под камнями, а ни черта не нашёл. Куда ему!.. Никто из местных помогать не вызвался, даже за доллары. А Лэм О’Лири так прямо плюнул янки на ботинки — иди, мол, в ад со своими деньгами, оборотень заморский, и чтоб твоя морда навсегда такой осталась.

Шона отвезли в Ан-Клохан, там эксперт определил, что он помер от пули в голову, хотя это и дураку понятно. Спорили, где его похоронить. Наш-то преподобный Руни заступался за сержанта — мол, гардай был не в себе, в затмении ума. Но епископ воспретил класть Мэлони в освящённую землю. Тогда сделали ему могилу между Трёх Столпов, где он смерть принял. Никто туда не суйтесь, а то мало ли — встанет и взашей проводит, он умел.

Я копал, братья Класки и тот самый Лэм. Притоптали, шапки сняли, помолчали, а потом здесь же, у холмика, и помянули по-нашенски.

Молиться за него нельзя было, но отец Руни тишком подсказал, что прочесть — «Нет больше той любви, если кто положит душу за друзей своих».

А Куу совсем исчезла, и следочка не осталось. Вот кого жаль, славная была девчушка!

Миссис О’Хара толковала жене молочника, будто Куу попала в лучезарные края, там получила нимб и крылья. Вот уж сказки! Где это видано, чтоб ши благодати сподобилась? Опять-таки, не тёмной бакалейщице из Коннемары толковать Господню волю. Мало ли что ведьму всякие виденья посещают или снится чёрт-те что — пусть знает свои травки да припарки, заклинает боли в брюхе, а в священные предметы ей соваться нечего.

К слову, она потом судилась с Гардой за разбитую витрину, скандалила в голуэйском суде и отсудила целых двадцать фунтов наличными. Ну не ведьма ли?..

Что, парни, ещё по пинте тёмного? За сержанта Мэлони, где бы он ни был.

Больше сказать нечего.

Только где-то над облаками летает песня, как вольная птица:

Видела я страну добрую, светлую,Нет там обмана и ложь неведомаТам обитает — мне так сказали, —Шон Мэлони из Коннемары,Который жизнь свою отдал другому.Там он грустит о жене своей Уне,Там моя мама меня вспоминает,Там, на Авалоне, где вечное лето,Там, на Авалоне, где всегда весна…

Дарья Зарубина. Тишина под половицами

На подоконнике появилась трещина. Трудно сказать когда, но Таня была уверена: позавчера ее не было. Позавчера по подоконнику полз паук, и замедлить ход ему пришлось только единственный раз — чтобы переступить крошечными полупрозрачными ножками, похожими на кукольные расчесочки, через засохший комок краски. Таня проследила весь его путь от скола в уголке оконного стекла до белого ребрышка подоконника. Может, поэтому и пропустила приезд дяди Юры и Ирины Викторовны. Потом паучок прикрепился к краю обоев своей невидимой леской и прыгнул вниз, за диван. Таню позвали обедать, и остаток дня был занят заботами о гостях. Мама и бабушка готовили постели, мели и мыли в летней пристройке, Ирина Викторовна и дядя Юра бродили по участку с папой, что-то оживленно обсуждая, а на Танином подоконнике обнаружилась дядина дочка Лариса, черная, раскрашенная и злая. Она привалилась спиной к оконному откосу точно так же, как всегда делала Таня. Но Тане было только четыре, а Лариске целых четырнадцать. Поэтому дылде пришлось изогнуться, почти обернувшись вокруг своего телефона, и взгромоздить один громадный ботинок с множеством шнурков и рубчатой подошвой на тот самый угол подоконника, с которого незадолго до обеда прыгнул вниз отважный коричневый паучок.

Лишившись своего места, Таня переключилась на дело, занимавшее в ее личном списке любимых занятий второе место после сидения на окне — она мешала взрослым. В основном маме и бабушке, но мама слишком часто выглядывала в окно на папу и дядю Юру, а бабушка слишком старалась не делать этого. Мама была какая-то рассеянная и растерянная, а бабушка — собранная, деловитая и словно окаменевшая. И обе смотрели не на Таню, а словно бы сквозь и мимо — на участок, где бродили папа со старшим братом и его женой, которую отчего-то не получалось называть тетей.

Папа выглядел попеременно то злым, то удивленным. Тане хотелось подойти к нему, обнять под колени, прижаться щекой к теплой от солнышка джинсе его «деревенских» штанов. В городе папа всегда носил строгие брюки со стрелками. Когда Таня обнимала его вечером, брюки были колючими, пахли маршруткой и сигаретами. А «деревенские», в которых папа работал, когда приезжал к бабушке, всегда пахли сосновой стружкой, краской и землей. Все эти запахи Тане очень нравились. Но прижаться к папе при Ирине Викторовне было страшно.

Таня по привычке залезла на чердак. Туда, в золотое облако солнечных лучей, то и дело забирались бабушка или мама — прятали подальше от глаз все, что могло помешать гостям комфортно расположиться в пристройке.

Девочка расстелила тощее колючее одеяло на панцирной сетке, лежавшей у стены, и свесила голову под самый скат крыши. Там светились солнышком щели, через которые был виден уголок летней кухни и пара крайних грядок. Над ними остановились папа и дядя.

— Вы ведь понимаете, Сережа, что вам ни к чему этот дом. — Голос невидимой Ирины Викторовны прозвучал резко. Она нажимала на каждое слово, будто на источенный карандаш в надежде оставить след пожирнее. — Вы ведь люди городские, вам только на лето сюда и ездить-то. Возьмете себе дачу. Летнюю кухню опять же. Конечно, если холодно придется, мы вас пустим… И огород, конечно, тот, что к даче ближе. Вы ведь, Сережа, только ради Фаины Дмитриевны его и разрабатываете. Разве захотите из города в такую даль таскаться копать, сажать, когда ее не станет…