За нами Москва. Записки офицера. - Баурджан Момыш-улы

Они с достоинством улыбаются.

— Отобьете немчуру, молодцами будете! Готовьтесь.

Жаркие дела предстоят!

Лица солдат становятся серьезными, бойцы сердито вонзают в снег лопаты, работают быстрее, все более углубляясь в снежную толщу.

Вернувшись в штаб, я диктую Мамонову:

«Контратаки противника возможны в самое ближайшее время. Закрепление позиций закончить в кратчайший срок. Особо укрепить дороги, удерживать их во что бы то ни стало. Всем командирам и политработникам быть на передовой, лично управлять своими подразделениями при отражении контратак противника. К отходу путей нет, на подмогу и подкрепление — не надеяться, рассчитывать только на свои собственные силы. Довести это до сведения всех бойцов».

Серый, мокрый туман медленно ползет в нашу сторону. Солдаты со вчерашнего дня ничего не ели. Сейчас они сидят в глубоких траншеях, развязывают вещевые мешки, тянутся к замороженным продуктам. Откалывают куски от окаменевшей буханки черного хлеба, грызут их, и на зубах они хрустят, как сухари.

Вот один начинает внезапно колотить по спине своего товарища. Ничего не понимая, я подхожу ближе и, увидев избиваемого с вытянутой шеей, со слезами на глазах, догадываюсь, что бедняга подавился.

— Довольно, довольно! Уже прошло! — защищаясь, кричит пострадавший...

Все смеются.

— Э-э, от ломтика черного хлеба после боя человек чуть не погиб! — смеется колотивший своего соседа солдат.

— Ничего, этот камешек, наверное, уж растаял у меня в брюхе... — говорит пострадавший и сам смеется своей шутке.

Бессонные ночи меня утомили. Не успеваю прислониться к стене — охватывает дрема.

Не знаю, надолго ли я забылся... Вдруг засвистели пули, где-то застрекотали автоматы. Неужели наша охрана была застигнута врасплох? Вздрагиваю, просыпаюсь.

Сквозь туман в маскхалатах движутся цепи немцев. Они идут во весь рост, идут на нас, стреляя длинными очередями, не давая возможности поднять нам головы.

Ни один немец не падает. Цепь идет, брызжет свинцом.

Что случилось с нашими бойцами?! Где командиры?! Почему не стреляют?..

С каждой минутой расстояние от немцев до наших траншей становится меньше и меньше. Вот уже не более трехсот метров. Сейчас они бросятся в атаку, ворвутся в окопы. Неужели с утра мы рыли себе могилы в этих сугробах?

Рядом кто-то со стоном падает. Оглядываюсь. Это старший батальонный комиссар Гусев, недавно назначенный к нам заместителем начальника политотдела дивизии. Его рот в крови. Я хочу его поддержать, он, отстраняя меня, ослабевшим голосом говорит:

— Не надо, дорогой, после. Займись боем.

Под прикрытием стены сарая пробегает Малик Габдуллин.

— Малик! — кричу я.

Он остановился, оглядывается.

— Что там наши молчат? Бегите скорее. Подымайте живых. Встречайте огнем эту обнаглевшую цепь...

Он пригибается, рывком бросается вперед.

Немцы подошли уже на бросок.

Справа из-за сугроба подымается белая фигура в развевающемся маскхалате. Кажется, она не идет, а сказочно летит по полю; следом — еще пятеро, за ними — взвод, рота. На ходу, стреляя из автоматов, с криками «урра» люди бросаются на вражескую цепь. В рядах врага замешательство.

Еще миг — на немцев набрасываются автоматчики во главе с Маликом.

— Это Габдуллин! — восклицает, преодолевая боль, раненый Гусев и, прислонившись к стене, медленно сползает.

Я приподнимаю его голову.

— Молодцы... — бледный, с гримасой страдания шепчет Гусев.

И вот наши другие молчавшие траншеи тоже заговорили.

— Что там? — волнуется Гусев.

Я помогаю ему опереться на мое плечо. В прорезь сруба мы видим, как мечется встреченная в лицо огнем, схваченная клещами контратакующих, немецкая цепь.

— Слав...те! — вздыхает с трудом Гусев.

Немцы спешат повернуть назад. Их настигают наши пули, немцы падают спиной к нам, лицом зарываясь в снег.

— Хо-ро-шо... — окончательно обессилев, произносит Гусев и опускает голову.

— Что с вами? Куда вас ранило?

Он молчит. Подбегает Синченко, вдвоем мы осторожно укладываем раненого на солому в углу сарая. Он тяжело стонет. Я расстегиваю ворот его полушубка и замечаю на гимнастерке значок депутата Верховного Совета РСФСР. Пальцы у меня в крови, по-видимому, у него сквозное ранение. Подоспевший санитар делает перевязку. Гусев приходит в чувство.

— Выпейте, товарищ старший батальонный комиссар, — говорит Синченко, протягивая флягу. — Спирт.

Гусева положили на носилки. Мы с Мухаммедьяровым подошли к нему попрощаться.

— У меня просьба к вам, товарищи, — говорит он. — Не надо ругать командиров и бойцов, что растерялись вначале. Габдуллина — на Героя. Это мое мнение…

Мы отправляем комиссара на крестьянских санях, накрыв его теплым тулупом.

Представить на Героя… А жив ли наш политрук — Малик Габдуллин?

И кто был тот сокол, что первым, распрямив крылья, понесся на стаю вражеских коршунов? Кто был вожак этой пятерки, что первая налетела на противника? Жив ли он?

Я посылаю адъютанта выяснить все это, доложить мне о наших потерях.

Не успевает адъютант скрыться, как за поворотом траншеи мы замечаем медленно шагающего по деревенской улице Малика. Всегда по-юношески стремительный, он сейчас идет с трудом. На усталом, опаленном боем лице Малика знакомая застенчивая улыбка.

— Как же ты уцелел? — встречаю я его взволнованным голосом.

— Сам не знаю. — Смущенный, он только пожимает плечами.

— Кто те, что первые пошли на немцев?

— Наши, из нашей роты... — неопределенно отвечает он.

Мы хотим знать подробности. Малик отвечает, но в это время снова, теперь уже с другой стороны, доносится трескотня, начинается новая немецкая атака. Малик спешит к своей роте.

Атака за атакой. То с одной стороны, то с другой немцы упрямо пытаются пробиться к Соколову. Но наши бойцы теперь не теряются...

К концу одной из очередных атак приехал генерал.

Слезая с серого коня, он увидел, что противник отходит.

— Что же вы стоите? — встретил он меня гневным окриком, когда я пошел к нему навстречу. — Немедленно организуйте преследование!

— Товарищ генерал, я не могу оголить позицию... Это слишком опасно... — начал было я.

Генерал рассердился. Злой, не взглянув на меня, не произнеся ни слова, он направился на позиции. Мамонов бросился догонять генерала. Он провел его по всем местам боев. Генерал осмотрел результаты нашей «работы» и через час довольный вернулся в сопровождении группы офицеров.

С улыбкой он подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Слушай, капитан, погорячился я немного. Так вот, в глупостях и отваге вам надо разобраться. Кого следует — представьте! Задачу вы выполнили. Тут я ничего не могу сказать. Хорошо, что надеялись на народ, и хорошо, что народ вас не подвел. Все это хорошо! Но плохо, что вы ни одного взвода не имели в резерве. Передайте от меня спасибо за боевую службу вашим бойцам и командирам. Я ими очень доволен. А теперь перед вами боевая задача — закрепить за собой завоеванное и удержать достигнутое. Думаю, что это не последняя контратака противника, и немец не скоро успокоится. Так что вам трудненько придется, подумайте об этом! — Генерал улыбнулся и сказал: — Грешным делом, я полагал, что ваше «самочувствие» лучше, чем у других, и задержал третий батальон, а пушкари ваши не скоро подойдут: мучаются, бедные, по этим сугробам, а лошади не тянут ни черта! Хотел ваш третий батальон к себе в резерв забрать, а теперь вижу, что этого делать нельзя, вам самим он нужен... Клименко подойдет через три-четыре часа. Вы его держите в лесу, — генерал указал на лес, где мы накануне производили рекогносцировку. — Спрячьте его от противника, дайте людям хорошенько отдохнуть; не уплотняйте им боевые порядки, а держите его в резерве, и когда будет необходимость, бросьте его в бой, чтобы немец не дурил больше со своей контратакой. Прежде чем ввести в бой этот батальон, обдумайте и взвесьте обстановку. Тут генерал вытянулся, развел руками и сказал: — Вся дивизия втянулась в бои, так что на меня не рассчитывайте. Я могу вам помочь лишь тем, что поругаю вас за неточное выполнение задачи. — Он расхохотался: — Ей богу, больше ничем не могу помочь, как говорится, я сам — «гол как сокол!».

Генерал попрощался со всеми за руку, вскочил на коня и уехал. Мы смотрели ему вслед, пока он и сопровождавшие его не скрылись в лесу.

— Вот какой у нас генерал! — нарушил молчание Трофимов. — Не думал, что он такой душевный человек!

— Да, не постеснялся извиниться перед капитаном, — задумчиво сказал Мухаммедьяров. — Настоящим человеком надо для этого быть...

— Ну как, здорово меня разносил генерал по дороге? — спросил я у Мамонова.

— Да, вначале побурчал, а я его прямо по тем местам, где побольше немцев лежало, повел... — Мамонов хитро улыбнулся, как бы говоря: «Смотрите, какой я молодец!» — Потом генерал шел и только спрашивал: «Еще что покажете мне?» Я его водил, водил, а потом снова, на старые места привел. Тут он мне: «Ты мне, брат, глаза не замазывай, — я этих видал»...