Миф о красоте: Стереотипы против женщин - Наоми Вульф

Моя кузина осмотрела меня с ног до головы и спросила: «Ты знаешь, сколько ты весишь?» — «Нет», — ответила я. «Почему бы тебе не взвеситься? Вставай на весы».

Я почувствовала, как моей сестре хотелось бы оказаться в худеньком теле 12-летней девочки, и подумала, что, когда я стану женщиной, мне, наверное, тоже будет хотеться покинуть свое собственное тело и оказаться в теле какого-нибудь ребенка.

Год спустя, когда я наклонилась, чтобы попить воды из фонтанчика в холле моей школы, Бобби Вернер, которого я едва знала, сильно ударил меня в живот, чуть пониже пупка. Только через 10 лет я вспомнила, что он был толстяком нашего класса.

В тот вечер я оставила на своей тарелке баранью котлету и наблюдала, как застывает жир от нее. Зазубренная баранья кость была разрублена мощным тесаком. Я испытала новое для себя чувство — тошноту и одновременно с ней — болезненное удовольствие отвращения. Я вышла из-за стола голодной, но с пьянящим чувством уверенности в том, что поступаю правильно, которое, подобно мощному потоку, заполнило мой пищевод. Я вдыхала это новое чувство и наслаждалась им всю ночь.

На следующий день я проходила мимо записки, которая висела рядом с раковиной. Я знала, что там написано, хотя это была мамина записка личного характера: «Полстакана грейпфрутового сока, черный кофе, четыре пшеничных хлебца». Мне захотелось порвать ее. Неприятное воспоминание.

Я больше не желала терпеть банальных женских признаний. Я чувствовала во рту особый привкус оттого, что мое тело вошло в состояние кетоза (избыточного образования кетоновых тел) и нарушенного электролитного обмена. Отлично. Девочка стояла на горящей палубе. Я швырнула тарелки в раковину, и их звон звучал в моих ушах как вызов обществу.

В возрасте 13 лет я потребляла с пищей столько калорий, сколько голодающие жители оккупированного Парижа. Я прилежно делала домашнюю работу и тихо вела себя в классе во время занятий. Я была послушной заводной игрушкой. Никто — ни учительница, ни директор школы, ни школьный психолог — не подходил ко мне, чтобы высказать свой протест по поводу моего очевидного постепенного ухода из мира живых.

В моей школе было много голодающих девочек, и все они были для учителей образцом поведения. Нам разрешалось появляться и исчезать, увеличивая количество золотых звездочек за успехи в учебе, а тем временем у нас прядями выпадали волосы и вваливались глаза. Когда мы двигали глазными яблоками, то ощущали их сопротивление. Нам позволяли тащить наши кости вверх по висящей в спортивном зале веревке, когда только сила нашей измученной воли удерживала нас между потолком и отполированным деревянным полом. Мы что было сил, вцеплялись своими слабыми руками в канат, который, казалось, стирал кожу до костей.

Я начала говорить не своим голосом. Я никогда раньше не говорила так тихо. Мой голос потерял свою выразительность и тембр и превратился в монотонный шепот. Мои учителя относились ко мне с одобрением. Они не видели ничего плохого в том, что я делала, и могу поклясться, что, глядя на меня, они понимали, что со мной происходит. В моей школе прекратили препарировать бездомных кошек, так как сочли это негуманным и бесчеловечным. Но никто не попытался остановить мой научный эксперимент над самой собой, целью которого было выяснить, какое минимальное количество еды может поддерживать жизнь в человеческом теле. Если у меня и появлялись мечты, они были совсем не похожи на мечты мальчиков-под-ростков или свободных здоровых девочек. Я не мечтала о сексе или побеге из дома, о бунте или о будущем успехе. Все мое воображение было занято мечтами о еде. Когда я лежала в постели в мечтательной позе подростка, я не могла расслабиться и найти удобное для себя положение. Мои кости впивались в матрац. Мои ребра торчали; мой позвоночник напоминал тупое лезвие ножа, а мой голод был моим щитом, но это все, что у меня было, чтобы защититься от чудовищ, которые накинутся на меня, стоит мне сделать неверный шаг и превратиться-таки в женщину. Мой врач положил руку мне на живот и сказал, что он у меня прирос к спине. Я с холодным отвращением смотрела на женщин, которым явно не хватало силы духа, чтобы страдать так, как страдала я.

Я нарисовала рисунок: на нем я изобразила себя маленькой-маленькой, свернувшейся калачиком в норке, в окружении материалов для строительства гнезда, с запасом орехов и изюма, в полной безопасности. В тот период своей жизни я очень хотела стать маленькой и неприметной и спрятаться от мира. В этом возрасте Стивен Дедал[24] мечтал ворваться в этот мир, подобно метеору. Что означал тот рисунок? Это было моим желанием вернуться не в лоно матери, а в свое собственное тело. Я стремилась оградить себя не от выбора, который мир ставил передо мной, а от необходимости вступать в борьбу, смысла в которой не видела.

Ведь тогда мне пришлось бы поверить в то, что мои подруги по детским играм на самом деле — мои враги: те самые Джемма, Стейси и Ким, с которыми мы воровали блеск для губ со вкусом «Пепси», с которыми выстраивались в ряд в темной родительской спальне и смотрели на себя в большое зеркало. Держа в руках свечку, которая освещала наши подбородки, мы, оцепенев от страха, произносили как заклинание: «Мы не боимся Кровавой Мэри». Я знала, что если позволю себе повзрослеть, то уже никогда не смогу стоять вот так: плечом к плечу, перед одним зеркалом, а по другую сторону зеркального стекла — вампир.

Голодая, я сопротивлялась этому, я не желала превращаться во взрослую женщину — такую, какой ее представляет миф о красоте. Дети чувствительнее взрослых к безумию, которое охватывает общество, и часто противятся попыткам сбить их с толку общепринятыми стандартами. В седьмом классе мы уже знали, что нас ожидает, и сходили с ума от страха, паникуя при одной мысли о нависшей над нами неотвратимой угрозе.

«Мы узнали правду в 17 лет, — поется в песне, которая была популярна в тот год, — что любовь — это для королев красоты». Мы менялись новыми купальниками, портили их и клялись, что никогда не простим подругу, которая дала его. Когда Джемма и Ким склонились над «полароидом» Стейси, чтобы увидеть только что сделанный снимок, Ким сказала: «Не волнуйся, ты просто была ближе всех к фотоаппарату». Джемма вытягивала шею, чтобы увидеть страшную правду, а Ким удивлялась тому, что слова ее матери сорвались с ее языка.

У Джули у первой в классе выросла грудь, и эта доверчивая девочка уже ко Дню благодарения изменилась до неузнаваемости. Поскольку никто больше в классе не мог претендовать на роль потаскушки, на эту роль назначили ее, и она быстро с этим свыклась. Она осветляла волосы краской Sun In и начала гулять с мальчиками, которые играли в гаражных рок-группах. Марианн, у которой были длинные ноги и лебединая шея, после школьных уроков бежала заниматься балетом — к своим плие у станка, где она, убрав волосы в пучок, с высоко поднятой головой прогибалась назад, кружилась и наклонялась вперед перед зеркалом до поздней ночи. Кара на предварительном прослушивании плохо прочитала свой текст, но, поскольку у нее была пшеничного цвета коса до пояса, ее выбрали на роль Титании в школьной пьесе. Эмили, у которой был нос картошкой и громкий голос, могла даже во сне сыграть эту роль лучше Кары. Когда она увидела состав актеров, то повернулась к своей лучшей подруге, и та тут же протянула ей коробку шоколадных конфет. Высокая, сильная и угловатая Эвви наблюдала, как Элиза пользуется своими сводящими с ума ямочками на щеках. В конце концов она подловила ее после занятий и спросила: «Ты что, думаешь, ты красотка?» Элиза'ответила: «Да», — и тогда Эвви швырнула ей в лицо пробирку с кислотой, которую она украла из школьной лаборатории. Доди ненавидела свои жесткие черные волосы, которые никак не хотели расти. Во время урока по домоводству она подкралась сзади к блондинке Карен и выстригла у нее ножницами большой клок волос. Даже Карен поняла, что в этом поступке не было ничего личного.

Все то, что на наших глазах женщины делали ради красоты, казалось нам сумасшествием. Я хотела двигаться вперед, но видела, что красота заставляет женщин ходить по кругу. Моя мама, красивая женщина, отказывалась от очень многого ради непонятной мне цели. Я видела, что ее красота заставляет ее страдать. Я видела, как она со стиснутыми зубами отказывалась от угощения на праздничных ужинах, видела злость, которую она испытывала, вставая на весы, видела беспощадное растирание себя докрасна полотенцем и самообличающие фотографии, которые она вешала над холодильником. Она победила — почему этого было недостаточно? Я думала: конечно, хорошо было бы быть такой же красивой, как она, но ничего из того, что я видела, не казалось мне достаточно веской причиной для того, чтобы проделывать с собой такое.

Анорексия казалась мне единственным способом сохранить достоинство своего детского тела, которое я потеряю, став женщиной. Отказываясь «примерять на себя» женское тело и получать за него оценку от окружающих, я предпочла сделать так, чтобы все мои решения в будущем не сводились к подобным мелочам, чтобы никто не принимал за меня важные решения, руководствуясь соображениями, которые казались мне бессмысленными. Но время шло, и выбора у меня оставалось все меньше и меньше. Говяжий бульон или горячая вода с лимоном? В бульоне 20 килокалорий, я выпью воды. В лимоне 4 килокалории, я могу обойтись и без него. С трудом.