Золотой век - Дмитрий Дмитриев

— Это хорошо, Демьян, что ты раскаялся в своем заблуждении.

— Раскаяться-то я раскаялся, только не знаю, примет ли покаяние мое Господь, большой я грешник, барин, сатане-самозванцу служил, разбойников привел в родное село… Ведь это я, барин, провожатым-то их был… приказчик княжеский мне ногу прострелил, и поделом мне!.. Я приказчика-то за злодея почитал, а он мне раненую ногу сам перевязывал, травы какой-то мне на рану положил, заботился обо мне… уговаривал отстать от разбойников, тут я и восчувствовал.

— Что же ты восчувствовал?..

— А грех-то свой… Вот, барин, и жду я теперь того времячка, как бы мне убежать, ты тоже про то думаешь, вот мы оба с тобой и дадим тягу.

— Зорко меня стерегут!..

— Ничего, пусть стерегут, пусть… а Бог-то батюшка на что? Он нам поможет… А ты, барин, прикинься, будто с охотой вступаешь на службу самозванцу проклятому, обмани его, а как в доверие к нему войдешь, в ту пору бежать-то нам будет много легче…

— Спасибо тебе, Демьян, ты своими простыми словами надежду во мне вселил. Да, для меня не все еще потеряно, и я буду жить!.. — с чувством проговорил молодой офицер.

— Знамо, неужто умирать.

Простые, бесхитростные слова мужика Демьяна благотворно подействовали на упавшего было духом Серебрякова.

Он стал надеяться, что ему, может, удастся бежать из стана Пугачева.

LXVIII

Емелька Пугачев, желая устрашить защитников Оренбурга и «показать им свои силы, более чем они были на самом деле, растянул свою толпу в одну шеренгу».

В Оренбурге ударили тревогу: гарнизон стал по местам, а остальное население с ужасом ожидало появления самозванца. «Все жители представили себе смерть, — пишет очевидец, — и был великий плач и неутешное рыдание».

Но скоро население успокоилось; самозванец ничего не предпринимал, и только смельчаки из его шайки появились в форштадте в нескольких саженях от городского вала.

По приказанию Рейнсдорпа было сделано несколько выстрелов из орудий, а также зажжено предместье города, «ибо, доносит он, тот форштадт великую опасность предъявлял, что доказать может каменная церковь во имя св. Георгия, которая с поруганием употреблена ими была вместо пушечной батареи».

В этот же день казак Иван Солодовников подъехал к городу и, ущемив в колышек бумагу, воткнул его в землю, а сам ускакал.

Бумага эта содержала в себе воззвание самозванца, обращенное к гарнизону.

«Сим моим именным указом, — писал Пугачев, — регулярной команде повелеваю: как вы мои верные рабы, регулярные солдаты, рядовые и чиновные наперед сего служили мне и предкам моим, великим государям императорам всероссийским, верно и неизменно, так и ныне послужите мне, законному своему великому государю Петру Федоровичу, до последней капли крови, и, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вам развращают и лишают вместе с собою великой милости моей, придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность, за что награждены и пожалованы мною будете денежным и хлебным жалованием и чинами. Как вы, так и потомки ваши первые выгоды иметь в государстве моем, будете и славную службу при лице моем служить определитесь. Ежели же кто, позабыв свою должность к природному своему государю Петру Федоровичу, дерзнет сего именного моего повеления не исполнить и силою моего оружия в руки моего верного войска получен будет, тот увидит на себе праведный мой гнев и казнь жестокую»[5].

Конечно, Пугачев не получил никакого ответа на свое воззвание и на следующее утро, 6-го октября, начал жечь вблизи города сено, заготовленное жителями на зиму. Генерал Рейнсдорп, желая спасти запасы, выслал из крепости майора Наумова с отрядом, состоящим из 1500 человек регулярных и иррегулярных войск, с двумя-тремя орудиями, и приказал атаковать мятежников. Не отличаясь храбростью и решительностью, майор Наумов, выйдя из города, остановился вдали от пугачевцев и открыл по ним огонь из орудий, мятежники отвечали тем же, а сами рассыпались по степи небольшими кучками, лишив этим Наумова возможности наносить им вред. После двухчасовой бесполезной перестрелки, расстреляв все заряды, Наумов счел более удобным возвратиться в крепость, тем более, если верить его словам, он заметил в своих подчиненных «робость и страх».

Выходцы из шайки Пугачева впоследствии говорили, если бы Наумов двинулся вперед, а не оставался в бездействии на месте, то мятежники, побросав свои пушки, убежали бы в лагерь, так как зарядов у них более не оставалось.

Но Наумов поторопился отступить, и обе стороны, сохранив свое относительное положение, в течение двух дней не предпринимали ничего друг против друга.

8-го октября, для защиты от разграбления менового двора, а также и купеческих товаров, которые оставались в нем, оренбургский губернатор выслал 300 человек драгун и яицких казаков, которые не только прогнали мятежников, но и захватили в плен 116 человек.

Ободренный этим успехом генерал Рейнсдорп на следующий день решился произвести новую вылазку из крепости, но, к сожалению, назначил начальником отряда того же майора Наумова.

Утром 9-го октября все командиры, назначенные в состав отряда частей, заявили коменданту генерал-майору Валленштрену, что среди солдат слышится «роптание, изъявляющее великую робость и страх», и что они отказываются идти против мятежников.

Вылазка была отменена, и оренбургский губернатор просил военную коллегию прислать ему на помощь войска и хороших командиров.

«Состояние Оренбургской губернии, — писал Рейнсдорп графу Чернышеву, — весьма жалкое и более опасное, чем я могу вам описать. Регулярная армия силой в 10 000 человек не испугала бы меня, но один изменник с тремя тысячами бунтовщиков заставляет держать весь Оренбург. Священное имя монарха, которым этот злодей злоупотребляет, и его неслыханная жестокость отняли у подчиненных мне офицеров почти все мужество, и, к несчастью, между ними нет и двух испытанных на практике. Мой гарнизон, состоящий всего из 1700 человек, есть единственная команда, на которую я полагаюсь. По милости Всевышнего, мы поймали 12 шпионов, подосланных этим злодеем: двое назначены были умертвить меня, а остальные, чтобы зажечь город».

Не полагаясь ни на одного казака, оренбургский губернатор принужден был принять оборонительный образ действий, предоставить инициативу самозванцу и смотреть безучастно на расширение его власти в крае.

Такое положение было, конечно, оскорбительно для оренбургского губернатора, и Рейнсдорп, обходя несколько раз в день укрепления и ободряя гарнизон, достиг наконец того, что те самые командиры, которые отказывались идти на вылазку, «по довольном увещании одумались и к той атаке готовыми себя представили».

12-го октября майор Наумов с своим отрядом снова вышел из города и двинулся против мятежников. Пугачевцы окружили отряд со всех сторон, и Наумов, после четырехчасовой канонады, построил каре и, скрыв в нем орудия, отступил к городу.

Он потерял при этом 22 человека убитыми, 31 ранеными, 6 человек были захвачены в плен и 64 человека перешли на сторону самозванца.

Эта новая неудача заставила Рейнсдорпа отказаться от наступательных действий до прибытия подкреплений, и в течение нескольких последующих недель военные действия под Оренбургом не сопровождались никакими особенностями, которые могли бы изменить взаимное положение сторон.

Почти ежедневно небольшие кучки мятежников подходили к крепости, крича, чтобы гарнизон сдался своему истинному государю; по ним производилось несколько выстрелов и тем дело кончалось.

Пугачев не особенно церемонился со своими сообщниками и тех, которые сомневались в его личности, казнил без сожаления: так он не пощадил самого близкого к себе человека «полковника» Дмитрия Лысова, проговорившегося в пьяном виде о происхождении Пугачева. Отставной солдат Сорочинской крепости был повешен за то, что «в пьянстве говорил с бабой, которая пила вино за благополучный успех взятия Оренбурга, а солдат отвечал, что ныне-де время зимнее, как можно его взять».

Доносы и шпионство процветали в лагере самозванца, и счастлив был тот, на кого доносили в «военную коллегию», а не Пугачеву. Самозванец вешал без суда и разбора, а в «военной коллегии», судили словесным судом и только в случае явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания, если призывал Бога в свидетели своей невиновности и произносил установленную для этой цели клятву.

Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел давать ему какие-нибудь советы, а тем более выспрашивать о чем-нибудь, потому что Пугачев часто говорил, «что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады «военной коллегии» Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и по бокам его стояло двое казаков, один с булавой, другой с топором — знаками власти. Все приходившие с просьбами принуждены были кланяться в землю, целовать руку и величать Пугачева — «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшкой». Одеваясь в казацкое платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушковую шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками. При парадном шествии Пугачева яицкие казаки пели песню, в честь его сочиненную, а писарь исетского полка, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.