Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маэстро Гранателли не на шутку струсил. Он оправдывался с виноватым видом:
— Я ведь не говорю, что маэстро Верди плохой композитор. Кто мог понять меня так, дорогие? Я уверен, что он даровит. Почему же нет? Таланты в нашей стране не переводятся.
Но его не слушали. Его слова о новой опере вызвали всеобщее негодование. Его седоватые бачки и бесцветные глаза вызывали отвращение, и эта его нездоровая тучность…
— У нас всегда так, — говорил молодой человек со строгим лицом и горящими глазами, — появляется что-то новое, чего еще никто не знает, но что заранее волнует и захватывает многих, и тотчас находится этакая скверная личность, готовая прислужиться к начальству, и заранее оплевывает ядовитой слюной то, что может для всех стать дорогим и нужным.
И кто-то крикнул:
— Долго ли мы будем терпеть такую мразь?
И тогда хозяин кафе торопливо вышел из-за стойки: он был очень встревожен. Атмосфера в кафе была накаленной донельзя, но так как никакой политической окраски в этом инциденте не было, ему не могли грозить неприятности. Во всяком случае, вмешательства полиции сегодня не требовалось, и это было хорошо. Но, конечно, в кафе могли быть люди, которые всегда готовы по-своему истолковать любое происшествие, такие люди, которые во всем видят политическую неблагонадежность, и тогда хозяину кафе несдобровать. Поэтому-то он и был встревожен. Надо же было случиться такой неприятности! И с кем? С таким почтенным завсегдатаем, как маэстро Гранателли. И хозяин своим появлением среди столиков старался навести в кафе порядок и водворить тишину. Но он был — увы! — бессилен внести успокоение в разбушевавшееся море страстей. Этот разговор о новой опере грозил поистине принять весьма опасный характер.
Все были возбуждены до чрезвычайности. В кафе стоял невообразимый шум и гомон. Отодвигали стулья, переходили от одного столика к другому: все говорили сразу и уже трудно было понять, что собственно, здесь происходит и чем вызвано такое волнение. Но прислушавшись повнимательнее, можно было понять, что люди говорят о любви к родине и о героях, об угнетении народа и о тех, кто продался чужеземцам…
Пазетти воспользовался суматохой и выскользнул из кафе на улицу. Он был очень рад, что сумел сделать это незаметно. Ужасно неприятная история!
Верди шел к дому быстрым шагом. План увертюры был ему совершенно ясен. Надо было как можно скорее записать его. Джованни попробовал было заговорить о чем-то, но композитор резко остановил его: «Помолчи, пожалуйста!»
Так молча они дошли до дома, поднялись по лестнице, вошли в комнату. Композитор сразу сел к письменному столу. Джованни походил немного по комнате, несколько раз зевнул, шепотом пробормотал «спокойной ночи» и, вздыхая, стал укладываться спать.
Композитор, не подымая головы, писал увертюру. Он построил ее на контрастах и противопоставлениях. Начиналась она торжественным, плавным и полнозвучным вступлением и непосредственно переходила к теме хора, проклинающего Измаила, переходила в шепот, в отрывистую скороговорку с резкими громогласными возгласами всего оркестра. Среднюю часть занимала тема хора порабощенного народа, взятая композитором для большего контраста в трехчетвертном размере. Затем возвращалась тема проклятия, сопоставленная на этот раз с темой неистовства ассирийцев. И это последнее настроение — жестокость и жажда разрушения завоевателей — приводило к финалу увертюры, к коде, опять к теме проклятия изменнику Измаилу, но на этот раз в звучности, устрашающей по силе и нарастающей до самого конца.
Композитор писал быстро и непосредственно. К утру он кончил. Поставил на бумаге последнюю ноту и облегченно вздохнул. Он был доволен. Увертюра вышла такой, какой была задумана: лаконичной, яркой и сильной.
Как всегда после бессонной ночи, он открыл окно. Было тихо, пасмурно и туманно, но дождя не было и было необыкновенно тепло и парно. В такую погоду быстро набухают и распускаются почки. Начиналась весна.
Джованни крепко спал, повернувшись лицом к стене. Он с вечера так ни разу и не проснулся. Композитору совсем не хотелось спать. Он решил, что ложиться не стоит. Сел к письменному столу и стал аккуратно расписывать оркестровые партии законченной им увертюры.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
У Клары Маффеи не было определенного дня для приема друзей, но все знали, что ее можно застать дома каждый вечер от семи часов, за исключением тех вечеров, которые она проводила в Ла Скала. И каждый вечер кто-нибудь заходил к ней, и у нее можно было всегда застать гостей: тесный кружок или многочисленное общество. К ней ходили запросто. Ходили писатели и художники, музыканты и актеры. Это вошло в обычай. Встречались и говорили друг другу: «Идемте к графине Маффеи». Так называли ее: графиня Маффеи. Хотя муж ее, Андреа, не имел титула, и Клара, графиня Каррара-Спинелли, утратила титул, выйдя замуж.
Это было десять лет назад. Ей было тогда восемнадцать, а Андреа Маффеи тридцать четыре. Он был поэтом и поэтом известным. Он писал изящные, легко льющиеся стихи и с успехом переводил Шиллера. Он вырос в Мюнхене и отлично знал немецкий язык. В Милане Андреа служил в высшем апелляционном суде. Чиновником он был нерадивым, к службе относился равнодушно и испещрял стихотворными строками широкие ноля официальных бумаг. Однажды кто-то сказал ему:
— Вам следовало бы жениться!
Он засмеялся и ответил: — Ну что ж, я, пожалуй, не прочь.
Отец Клары был вдов и со страхом думал о том дне, когда ему придется взять взрослую дочь из пансиона мадам Гарнье. Андреа был очень хорош собой, и он был поэтом. Клара со всей горячностью молодости отдала ему сердце.
Разочарование наступило очень скоро. Андреа обнаружил, что он не создан для семейной жизни. Привычки холостого человека сильно укоренились в нем. Он смолоду пристрастился к азартной игре, любил выпить и повеселиться в мужской компании. Возвращаясь со службы, он неизменно заходил в кафе — к Мартини, к Кова. Он был в самых лучших отношениях с австрийским начальством и сослуживцам и австрийцами. И среди этих сослуживцев-австрийцев было у него немало приятелей и собутыльников.
А вот Клара — та ненавидела австрийцев. Она не могла иначе. Она привыкла видеть в них угнетателей родины. Это не нравилось Андреа. Он называл жену глупенькой девочкой и провинциалкой. Провинциалкой потому, что Клара родилась и провела детские годы в Бергамо. Андреа уверял, что среди австрийцев, и особенно среди офицеров, есть очаровательные люди, безупречно воспитанные, с отменными манерами. Клара выслушивала мужа молча, но не соглашалась с ним.
Иногда Андреа возвращался домой очень поздно. Клара грустила, поджидая его терпеливо и безропотно.
Через год у них родилась девочка. Клара преобразилась. Жизнь ее наполнилась смыслом. Она ощущала себя безгранично счастливой матерью. Через десять месяцев ребенок умер. Клара не помнила себя от горя. Ей было девятнадцать лет — и уже не хотелось жить. Она казалась окаменевшей и ко всему безучастной.
Андреа по-прежнему бывал в обществе. Он говорил о жене: «Бедняжка очень тоскует!» Клару навещали приятельницы. Они приносили с собой рукоделие, усаживались поудобнее и, вышивая шелками и шерстью замысловатые узоры по канве и бархату, мило щебетали и рассказывали друг другу новости.
Среди подруг и приятельниц Клары были дамы молодые и красивые. Андреа с удовольствием заходил к жене, когда у нее были гости. А потом он стал приглашать к себе в дом людей, пользовавшихся известностью в артистическом мире.
Однажды с ним вместе пришли Массимо д’Адзелио и Томмазо Гросси. Массимо д’Адзелио был человеком светским, блестящим рассказчиком и остроумным собеседником, талантливым художником и прославленным писателем. Он очаровал общество, собравшееся в тот вечер у Клары.
Томмазо Гросси был нотариусом, но все знали его как знаменитого поэта. А совсем недавно было опубликовано его первое произведение, написанное прозой, — исторический роман «Марко Висконти». И эта книга наделала много шума. Потому что в ней убедительно и громко звучала нота патриотизма, потому что в ней говорилось о борьбе народа с иноземным императором, пришедшем из-за Альп и ограбившим страну. И хотя твердая рука цензуры произвела в тексте романа самые чудовищные сокращения и даже смысловые изменения, книгой зачитывались. Потому что все умели читать между строк и упивались аналогиями и намеками.
Клара оказалась отличной хозяйкой дома. Она была молчалива, но слушала других с подкупающим вниманием и глубоким интересом. Она владела секретом располагать к себе людей. Ей охотно поверяли и горести, и сомнения, и она всегда умела обласкать и оказать поддержку: искренним сочувствием, добрым советом.
Она с детства любила искусство и глубоко чувствовала его. Она инстинктивно и безошибочно отличала подлинно прекрасное от ловкой подделки. С годами же она научилась по-настоящему, строго и проникновенно разбираться в искусстве и в суждениях своих была смела и самостоятельна. Однако она не любила высказываться громко и безапелляционно и не старалась навязывать свое мнение другим.