Самопознание Дзено - Итало Звево

Довольно долго мои добрые намерения подавали слишком слабые признаки жизни для того, чтобы серьезно побудить меня заняться поисками учителя для Карлы. Я просто тешил себя этой мыслью, ничего для этого не предпринимая. Потом в один прекрасный день Аугуста поведала мне, что готовится стать матерью, и вот тут-то мое доброе намерение в один миг выросло до гигантских размеров, и Карла получила учителя.

Я так долго тянул со всем этим еще и потому, что, насколько я видел, Карла и без всякого учителя серьезно занималась своим новым искусством. Каждую неделю она пела мне новую песенку, тщательно продумав все слова и жесты. Может быть, кое-какие ноты и требовалось чуть-чуть облегчить, но, по всей вероятности, это пришло бы со временем само собой. Решающее доказательство того, что Карла была настоящей артисткой, я видел в том, что она неустанно совершенствовала свои песенки, не теряя при этом ни одной из находок, которые дались ей сразу. Я часто заставлял ее петь самую первую ее песенку, и всякий раз находил в ней что-то новое и интересное. Учитывая ее полнейшее невежество, поистине достойно удивления, что в своих усилиях придать песне наибольшую выразительность, она никогда не привносила в нее ни фальши, ни преувеличения. Как настоящий художник, она каждый день добавляла к воздвигаемому ею зданию маленький камушек, а все остальное оставляла нетронутым. Песенка менялась, но чувство, которым она дышала, оставалось неизменным. Перед тем как начать петь, Карла всегда проводила рукой по лицу и, пока лицо ее было закрыто ладонью, вся сосредоточивалась на той маленькой комедии, которую ей предстояло разыграть. Комедии не всегда детски-наивной. Ироничный ментор, рассказывавший историю Розины —

В простой лачуге родилась Розина, —

грозил, но не слишком всерьез. Героиня как бы говорила нам, что ей прекрасно известно — подобные истории случаются каждый день. Карла вкладывала в эту песенку совсем другой смысл, хотя результат оказывался тот же самый.

— Все мои симпатии на стороне Розины, иначе эту песенку не стоит и петь, — говорила она.

Порою Карла, сама того не сознавая, воскрешала во мне угрызения совести и любовь к Аугусте. Это случалось всякий раз, когда она предпринимала оскорбительные для моей жены попытки поколебать ее прочную позицию. Карле всегда очень хотелось, чтобы я остался у нее на ночь. Она призналась мне как-то, что между нами, на ее взгляд, нет полной близости, потому что мы ни разу не провели ночь друг подле друга. Стремясь приучить себя обращаться с ней мягко, я не отказывал ей окончательно, но про себя знал, что это совершенно невозможно: вернувшись утром домой, я застану Аугусту возле окна, у которого она, поджидая меня, провела бы всю ночь. А кроме того, разве это не будет новой изменой жене? Порою, когда я шел к Карле, исполненный желания, я был склонен согласиться на ее просьбу, но сразу же после мне становились ясными все неприличие и невозможность такого поступка. И так в течение долгого времени мне не представлялось возможности ни выполнить ее просьбу, ни решительно отвергнуть ее. В общем, между нами как бы существовала договоренность: рано или поздно какую-нибудь из ночей мы проведем вместе. Тем более что для этого были созданы и необходимые условия: я все-таки заставил семейство Джерко расстаться с соседями, которые делили их квартиру пополам, и у Карлы была теперь своя спальня.

Затем случилось так, что вскоре после свадьбы Гуидо в состоянии моего тестя наступило ухудшение, которому суждено было свести его в могилу. И как-то раз я имел неосторожность сказать Карле, что моей жене предстоит провести у его постели целую ночь, чтобы дать теще возможность отдохнуть. После этого отвертеться я уже не мог: Карла потребовала, чтобы эту ночь, столь тягостную для моей жены, я провел у нее. У меня не хватило храбрости восстать против ее каприза, и с тяжелым сердцем я согласился.

Я постарался хорошенько подготовиться к этой жертве. Я не пошел к Карле утром и, таким образом, вечером бежал к ней полный желания, уверяя себя, что это просто ребячество — считать, будто измена жене становится серьезнее оттого, что я изменяю ей в тяжелую для нее минуту. Поэтому я даже почувствовал нетерпение, когда бедная Аугуста, не давая мне уйти, долго объясняла, что где лежит из того, что может мне понадобиться для ужина, для сна и даже для утреннего кофе.

Карла приняла меня в кабинете, и вскоре та, что была ей матерью и служанкой, подала нам изысканный ужин, к которому я добавил принесенные мною сладости. Затем старушка вернулась еще раз, чтобы убрать со стола, и мне больше всего хотелось тут же и лечь, но так как и в самом деле было еще слишком рано, Карла пожелала, чтобы я послушал ее пение. Она исполнила весь свой репертуар, и то была, конечно, лучшая часть вечера, потому что нетерпение, с которым я ждал свою любовницу, увеличивало удовольствие, которое всегда доставляли мне ее песенки.

— Публика осыпала бы тебя цветами и аплодисментами, — сказал я, забыв, что невозможно сообщить всей публике то душевное состояние, в котором находился я.

Наконец мы улеглись в маленькой голой комнатке, похожей на срезанный стеной коридор. Спать мне не хотелось, и я приходил в отчаяние при мысли, что если бы мне даже и захотелось, я не смог бы этого сделать в комнате, где так мало воздуха.

Затем Карлу робко окликнула мать. Она вышла за дверь, прикрыла ее за собой, и я услышал, как она раздраженно спросила у старухи, что ей надо. Та робко лепетала какие-то слова, смысла которых я не улавливал, и тогда Карла, прежде чем захлопнуть дверь перед ее носом, воскликнула:

— Оставь меня в покое! Я уже сказала, что сегодня я сплю здесь.

Так я узнал, что Карла, которую по ночам мучил страх, по-прежнему спала в старой спальне вместе с матерью, а эта кровать, на которой мы должны были спать вместе, стояла пустая. Так, значит, именно из-за боязни оставаться ночью одной она заставила меня сделать Аугусте эту гадость. С лукавой веселостью, которую я отнюдь не разделял, она призналась, что со мной она чувствует себя в большей безопасности, чем с матерью. И тут в голову мне запала эта одинокая постель, находившаяся так близко от пустынного кабинета. Раньше я никогда ее не видел. Я почувствовал укол ревности. Затем я высказал Карле свое негодование по поводу того, как она разговаривает со своей бедной матерью. Сразу было видно, что она женщина совершенно другого типа, нежели Аугуста, которая пожертвовала даже моим обществом, чтобы ухаживать за отцом. Я, всегда с такой кротостью выносивший гневные вспышки отца, был особенно чувствителен к недостатку почтения, проявляемому детьми к родителям.

Но Карла не заметила ни моей ревности, ни моего негодования. Все проявления ревности я подавил, сообразив, что не имею права быть ревнивым, раз только и мечтаю о том, чтобы кто-нибудь увел у меня мою любовницу. И хотя негодование мое возросло еще более за счет причин, вызвавших мою ревность, не было никакого смысла обнаруживать его перед бедной девушкой, раз уж я снова вынашивал мысль окончательно с ней расстаться. Что мне в самом деле было нужно — так это бежать из этой комнатушки, в которой не оставалось больше ни одного кубического метра воздуха, и к тому же жарко натопленной.

Не помню в точности все, что я придумал для того, чтобы сразу же уйти. Я поспешно стал одеваться. И говорил при этом что-то про ключ, который якобы забыл отдать жене, из-за чего та, если вернется, не сможет попасть домой. И я показал Карле ключ — тот самый ключ, который всегда лежал у меня в кармане, но в данном случае должен был в качестве вещественного доказательства подтвердить истинность моих уверений. Карла даже не пыталась меня задержать. Она оделась и проводила меня до самой парадной, освещая мне дорогу. Мне показалось, что в темноте лестницы она бросила на меня испытующий взгляд, который меня встревожил: уж не начала ли она понимать? Это было не легко, учитывая, как ловко я умею притворяться. Как бы благодаря ее за то, что она меня отпускается то и дело прикладывался к ее щеке, делая вид, что полон того же восторга, который привел меня к ней. У меня не было никаких оснований усомниться в том, что мое притворство удалось. Не так давно Карла в порыве любви заявила, что грубое имя Дзено, которым меня наградили родители, не пристало такому человеку, как я. Ей хотелось, чтобы я звался Дарио, и вот тогда, прощаясь со мной на темной лестнице, она меня так и назвала. Потом, заметив, что погода хмурится, предложила вернуться и взять ее зонтик. Но я решительно не мог больше оставаться в ее обществе и поспешил прочь, сжимая в руке ключ и почти поверив в то, что он — тот самый.

Глубокая темнота ночи нарушалась время от времени лишь слепящими вспышками. Ворчание грома доносилось откуда-то очень издалека. Воздух был еще душен и недвижим, как в комнате Карлы. И редкие капли дождя, которые время от времени падали, были теплые. Было очевидно, что наверху положение становится угрожающим, и я бросился бежать. На мое счастье на Корсиа Стадион нашелся один еще открытый и освещенный подъезд, в который я успел вовремя вбежать. И тут же на улицу обрушилась гроза. Шелест дождя был прерван сильнейшим порывом ветра, который, казалось, приволок с собой гром, прозвучавший вдруг совсем близко. Я вздрогнул. Это будет весьма компрометирующе, если меня убьет молнией в этот час на Корсиа Стадион! Хорошо еще, что моя жена знала меня за человека со странностями, который мог бродить где угодно до глубокой ночи; в таком случае это все объяснит.