Вечные паруса - Вячеслав Назаров

Впереди сверкнуло синее пламя, и лес замер за их спиной. На их разгоряченные, мокрые, исцарапанные лица дохнула соленая прохлада океана.

Узкое лезвие горизонта разделяло два мира: мир синего неба и мир синей воды. Сначала ослепленному взгляду они казались двумя одинаковыми полусферами, лежащими одна на другой. Но постепенно глаза привыкали к сиянию, и, как на пленке, проявлялись детали: зеленовато-желтое в мареве пятно островка с частоколом склоненных к воде пальм — отсюда пальмы казались стилизованными буквами "Т", с забавной аккуратностью расставленными у белой ниточки наката; косые крылья трех яхт, подставленные едва ощутимому бризу; прогулочный катер, похожий на бабочку, которая время от времени пытается взлететь; белая полоса пены, начинающаяся откуда-то слева и, постепенно истончаясь, пересекающая все видимое пространство воды, — это из устья невидимой отсюда реки стартовал реактивный аквалет, давно уже скрывшийся за горизонтом.

Было время отлива, и с обеих сторон обнажился голубовато-черный топкий ил, от которого остро пахло серой. А в обе стороны тянулись бесконечные мангровые леса, в строгом, раз и навсегда данном порядке выползающие на сушу.

У самой воды толпились, утонув в иле искривленными ходулями голых корней, исчерна-зеленые ризофоры. За ними неровным поясом расположились серо-зеленые авицении и матово-серые зоннерации. Пепельная полоса бругиеры обозначала извилистую линию суши. А дальше, в глубину знаменитых флоридских болот, уходили лохматые шапки болотного финика и перистые кустарники пальмы нипа.

И только раскаленное тропическое небо сверкало над всем этим пестрым великолепием безжизненной чистотой вымытого до блеска бемского стекла.

Джой погрустнела. Тэдди почувствовал это по безвольно ослабшим пальцам ее руки и перевел глаза на женщину.

И расхохотался.

Джой была похожа на лесную колдунью: в растрепанных волосах запутались травы, колючки и листья, подбородок был синим от сока каких-то ягод, а на лбу алела царапина. Снежно-белый костюм превратился в нечто невообразимое: его варварской раскраске мог бы позавидовать любой художник-абстракционист.

Женщина нахмурилась.

— Я очень вымазалась?

Тэдди пожал плечами, продолжая улыбаться.

Джой провела рукой по щеке, но от этого стало только одной полосой больше.

— Ну и пусть.

И она снова застыла, думая о чем-то своем.

Над океаном резко кричали чайки, описывая плавные круги на узких неподвижных крыльях, и вдруг камнем падали к самой воде и снова взмывали ввысь, блеснув на солнце матовой белизной перьев.

Внизу из-под самой скалы, нешироким длинным полумесяцем вклинивалась в синюю даль серая от соли песчаная коса. Около косы по колено в воде бродили чернокожие ребятишки с кошелками на шее — ловили устриц, время от времени отправляя очередной трофей не в кошелку, а в рот.

— Тэдди, вы любите простор?

Что-то мягко толкнуло в сердце и блаженно заныло:

Джой впервые назвала его Тэдди, а не Эдвард, как обычно. Губы пересохли, и Стоун ответил с трудом:

— Простор? Конечно! Кто же не любит простор?

Джой подняла голову. Серые глаза ее потемнели.

— Кто? Я, например. И все женщины, наверное. Подсознательно, по крайней мере. Потому что нам нужен уют и тепло. А на просторе — ветер. И простор… Простор забирает у нас любимых. Поэтому женщины ненавидят простор. Они просто ревнуют. Ваша жена любила космос?

— Не знаю. Ведь она…

— Она была с вами, я знаю. Я много читала о полете "Икара". Мне, кажется, она ушла в космос ради вас. Она хотела быть первой, а не второй вашей любовью. Вы очень ее любили?

— Да, Джой. Очень.

— Вы счастливый. А мне вот как-то не пришлось. Я пробовала любить… Но как-то не получилось.

Они сидели у самого края скалы, свесив ноги в пропасть, и Тэдди задумчиво бросал плоские камешки вниз, на косу. Камешек, вращаясь, как пропеллер, взлетал сначала вверх, а потом, описав "мертвую петлю", резко шел вниз и несколько секунд падал в тени скалы гаснущей белой звездой.

— Я люблю лес, — продолжала Джой. — Нигде я так хорошо не чувствую себя, как в лесу. Это, наверное, зов предков, как говорят. Я родилась здесь, во Флориде. И во мне течет индейская кровь. Моя мать была из племени семинолов. Семинолы — аборигены флоридских лесов.

— А ваш отец?

— Отца я не помню, я родилась уже после его гибели. А мать умерла через три года после моего рождения. Она не могла жить без отца. Она умерла от тоски. Ее звали Лили, но у нее было индейское имя Чакайя, что значит "Сердце, рожденное любить"…

— Кем был ваш отец?

— Астронавтом, Эдвард.

Тэдди от неожиданности выронил камешек.

— Астронавтом?

— Да. Почему это вас удивляет?

— Нет. Просто… Коллега.

— Да, мой отец был астронавтом. И не менее известным в свое время, чем вы. Мой отец — Гарольд Митчэлл…

Тэдди тряхнуло, словно под ним сработала катапульта.

— Что с вами, Эдвард? Вы мне не верите? Но у меня же фамилия отца Джой Митчэлл. Мой отец погиб на Марсе, на Малом Сырте. Я выросла у доктора Солсбери. Он был большим другом моего отца и матери. Он так и остался на всю жизнь холостяком. Я подозреваю, что он любил мою маму.

Джой исподлобья озорно взглянула на растерянного пилота.

— Но мама предпочла астронавта. Ведь у вас романтическая профессия, и это безотказно покоряет слабые женские сердца…

Но Тэдди почти не слышал ее. Как это сказал тогда Клаус? "И есть еще одна причина, сынок. Но о ней знают только два человека. И больше никто никогда не узнает…"

— Постойте, Джой, постойте… А вы знаете человека… словом, вы знаете Германа Клауса?

Джой удивленно пожала плечами.

— Дядюшку Клауса? Конечно! Это же родственник отца. Солсбери разыскал его где-то за тридевять земель, когда мне было уже около двадцати. Дядя Клаус плакал, когда мы встретились… Он очень хороший, дядя Клаус. Он меня очень любит. И для меня он, как отец. Он и Солсбери… Два отца…

Горизонт двинулся на Тэдди. Лезвие сверкало теперь угрожающе остро. И зловещий отсвет приобрели теперь океанская даль и полосы мангровых зарослей, и даже в движеньях мальчишек, наклоняющихся за устрицами, была какая-то тоскливая предопределенность.

Это Солсбери спас Гарри Митчэлла. Спас своего удачливого соперника, потому что был его другом. А ведь возрожденный в облике бармена Германа Клауса астронавт Гарри Митчэлл совершил не менее героическое — он отказался от самого дорогого, что у него было на Земле, — от дочери. Потому что Джой уже похоронила отца, и Солсбери стал ей отцом. Вот она, причина — Гарри Митчэлл остался Германом Клаусом, чтобы не лишать Солсбери последней радости. Потому что для доктора Джой была не только приемной дочерью, но и дважды потерянной Лили.