Поправка курса - Василий Павлович Щепетнёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Куда отправились? В Московию! На службу царю Михаилу Федоровичу! И ждут их впереди невероятные приключения, жаркие баталии и русские красавицы. Вот так!
Я — сторонний наблюдатель. Дело идёт своим чередом, Дофин набрал силу и смелость, да и остальные тоже — ну, так пусть работают.
Замыслы Дофина обширны: к трехсотлетию Дома Романовых создать синематографический Мир Романовых. Но изображать не царей — это было бы непросто даже в отношении цензуры, — а их сподвижников и верных слуг. И путь ими для начала будут мушкетеры. Публика это любит.
Съёмка закончилась.
Мы с Булькой вернулись в «Пегас» и отправились привычным путем.
Что-то засиделся я в этом времени. Того и гляди, мхом покроюсь. Лететь по баллистической траектории на второй космической скорости от Земли к Прометею — то еще удовольствие. И двигатели лишний раз не включишь. Нет, горючего довольно, но орбита уже скорректирована, дополнительных маневров не требуется.
Но раз я по-прежнему здесь, следует соответствовать ситуации.
Планов у людей немало. Тяжелой промышленности в Крыму не место, а вот легкая нужна. Производство предметов потребления.
Построить в Ялте граммофонную фабрику. Механизмы из Франции, корпуса же свои, российские. Построить фабрику иголок — не только граммофонных, но и обыкновенных. И — запись и тиражирование грампластинок. Синематограф ещё долго будет нем, но публика желает слышать песенки мушкетеров — и готова за это платить. Будут, будут песенки… Уже пишут, чернила не успевают высохнуть.
Жан вез меня по привычному маршруту. Одному из трёх — я всё-таки не хочу быть слишком предсказуемым. Кефирное заведение. Русская Избушка. Обмен мнениями по поводу положения в столицах: в Петербурге всё спокойно, бастующие вернулись на рабочие места, в Москве же промышленники прибегли к локаутам: не хотите работать — и не надо!
Поражение в Мукденском сражении — вовсе не поражение, оно истощило силы противника, и теперь ему остается только капитулировать. Генерал японский Ноги, батюшки, уноси скорее ноги, матушки! А уж когда вступит в бой эскадра Рожественского, в войне будет поставлена не точка, а большой восклицательный знак!
Никаких сомнений.
В Доме Роз садовники готовятся к весне. Она уже близко, уже почти пришла, ялтинская весна. Булька давно её учуял, да и я, хоть и не собака, тоже ощущаю воздействие марта.
Заглянул Альтшуллер. Как там грибочки, интересуется. С грибочками полный порядок, скоро верну в грунт.
Поговорили о другом, о третьем. Очень много желающих поправить здоровье в санатории. Он показал письмо, написанное с чувством: «Если вы откажете мне в лечении, я застрелюсь!»
Я напомнил ему о подметных письмах молодого Никитина. Но если и в самом деле застрелится, волнуется Альтшуллер. Что ж, значит, таков его выбор, отвечаю я. Но как же так, сокрушался Исаак Наумович. А так, отвечал я. Жизнь такова, какова она есть. Не пытайтесь быть ангелом-хранителем. Во-первых, не получится, во-вторых, ангел обидится. Они, ангелы обидчивы, уж поверьте. У них свое ведомство, в которое другим хода нет. А у нас, у нас своё…
И тут вздрогнул дом, задрожали стекла окон, и низкий гул, пробирающий до сердца, прокатился по Ялте.
— Это… Это гроза? — спросил Альтшуллер.
— Это палят корабельные пушки, — ответил я. — Идёмте, посмотрим.
Мы поднялись на самый верх, вышли на балкон.
— Смотрите!
Над морем стоял султан дыма, чёрного, грязного. Уголёк, видно, не самый лучший. Не кардиффский. Ну, или кочегары не очень искусны.
— Позвольте представить: Князь Потёмкин Таврический, человек и броненосец.
— Но что он здесь делает?
— Обстреливает ливадийский дворец, я полагаю.
Главный калибр выплюнул новый снаряд. Огненный хвост, дым, и только через четверть минуты до нас донесся звук выстрела.
— Калибр триста пять миллиметров, двенадцать дюймов. Это, знаете ли, серьезно — снаряд в двадцать пудов, — я протянул Альтшуллеру морской бинокль, что хранился здесь ради такого случая. Мне бинокль не нужен. И так видно: броненосец стоял километрах в пяти, а силуэты кораблей Черноморской эскадры я выучил давно. Ну, и зрение у меня — пятерка. Спутники Юпитера вижу невооруженным глазом. Серп Венеры.
— Но… Но почему? Зачем?
— Должно быть, бунтуют. Восстание, не иначе. Ну, и кто-то подсказал: а давайте покончим с царским самодержавием!
Донесся гул теперь уже с суши.
— Это… это отвечают?
— Нет, это снаряд взорвался. Фугасный. Он далеко летит, снаряд. Верст на пятнадцать, если захотеть.
— Но Ливадийский дворец ближе!
— Ближе, — согласился я. — Только стреляют ведь матросы, не офицеры. Да хоть бы и офицеры. Не в обиду им будет сказано, со стрельбой у наших моряков неважно.
— Это почему? — обиделся за офицеров Альтшуллер.
— Тренировки нет. Один выстрел стоит дороже годового жалования капитана броненосца. А чтобы хорошо стрелять, нужно стрелять много и часто. Никаких денег не хватит. Кстати, Исаак Наумович, вы хорошо стреляете? Из револьвера, из ружья?
— Не знаю. Никогда не пробовал. Не любитель я охоты.
— Понятно, — я пододвинул два стула. — Усаживайтесь, чего стоять.
Альтшуллер покорно сел.
Я в телефон заказал Мустафе капитанского чаю. И бубликов. Здесь свежо, а чай согревает. Особенно капитанский.
— Смотрите, дымы на горизонте! — закричал Альтшуллер. Волнуется. Хоть и в сторону от нас стреляют, а всё равно спокойно смотреть трудно.
Да, дымы.
— Вот теперь и посмотрим, революция или мятеж, — сказал я.
— То есть?
— Если эти корабли идут бомбить Ливадию, и, как знать, Ялту — значит, революция. Если идут приструнить «Потёмкина» — стало быть, мятеж.
— Они могут стрелять по городу? По Ялте?
— Увидим.
Корабли медленно приближались. Стали в полуверсте от «Потёмкина», флажки поползли вверх. Я взял бинокль у доктора, все-таки флажки — это не Венера. Маленькие
— Насколько я понимаю, предлагают «Потёмкину» сдаться.
— Значит, обстрела Ялты не будет?
— Надеюсь, надеюсь. Но «Потёмкин» между кораблями и нами. Будет сражение — и нас могут зацепить. Случайно. От недостатка практики.
Мустафа принес чай, отдельно — коньяк и бублики.
— Капитаны пьют с умом, — стал учить я доктора. — отпивают чай на четверть, доливают коньяк. Потом опять отпивают на четверть, и опять доливают коньяк. И так, пока не напьются.
— Нет, я не буду.
— Надо, доктор, надо. Не напиваться, но сто граммов коньяка просто необходимы.
И мы пили чай, ели бублики, пока совсем не стемнело.
— Видно, на «Потёмкине» думают. Или надеются ночью уйти.
— Куда уйти?
— Куда-нибудь. В Турцию, или в Румынию.
— Мне пора, — вдруг спохватился Альтшуллер. —
