Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

Отец не ответил, и Саша так и заснул, ничего не поняв. Он только знал, что Ева, рыба, все равно приплывет к нему.

Никуда она не денется.

– Видишь, Эл? – негромко сказала Хоуп, приглаживая Сашины волосы, – он про нее спрашивает, значит, ему с ней было хорошо. Иначе он бы не стал. Ты ей все-таки позвони через месяц-другой, она же ему не чужая. Может, у нее просто состояние такое было… Неадекватное. Ну, не соображала она, что делает, и все.

– Нравится он тебе? – Элизе скосил на Сашу выпуклый сине-черный зрачок. – Любишь ты его?

У Хоуп заколотилось сердце.

– Люблю, – сказала она, – ты знаешь, Эл, я детей люблю.

– Если я женюсь на тебе, – прохрипел он, – ты ему будешь матерью? Потому что просто так я не хочу, ему мать нужна, а не мачеха.

Хоуп торопливо сглотнула слюну. Все, выхожу замуж. Слава Богу. А то в кровать-то вы все горазды, а вот, чтобы, как говорит бабушка, «по-честному»…

– Буду, конечно, – тоненько, как девочка, сказала Хоуп, – у моей тетки в Минске – есть такой город – шестеро детей, и все не ее, а мужа, он овдовел, так они поженились…

…Если бы я тогда отказался от тебя, прогнал бы тебя, сказал: уходи к Роджерсу, он без тебя не может, он болен тобой, мне ты не поможешь, я должен быть таким, какой я есть, я стал таким задолго до того, как мы с тобой познакомились, я стал таким еще до того, как родился, я не могу все это выразить, все то, что я все время чувствую, поэтому меня и считают больным, ведь если бы я мог выразить, я бы, значит, мог объяснить им, что со мной происходит, и они, может быть, согласились бы с тем, что у меня тоже есть право быть таким, какой я есть, и жить так, как я живу, или, может быть, вовсе не жить, потому что я чувствую, что для меня смерть сейчас была бы не горем, как для всех остальных, – я перешел черту, и у меня другие отношения с тем, что они называют смертью, хотя я еще не могу найти никакого слова для этого. Тебе сейчас легче, чем мне, потому что ты все это уже испытала, и если я говорю о себе, что даже я перешел черту, то что тогда сказать о тебе, которая уже – там? Но ты ведь не хотела этого, ты боялась, нормально боялась смерти, как все вообще люди, и значит, тебя-то я и принес в жертву, тебя, а не себя, ведь Роджерс так быстро уничтожил тебя, а себя самого он уничтожил еще раньше, намного раньше!

Конечно, его уже не было, когда он убивал тебя. А ты не поняла этого, ты, наверное, просила его? Теперь ты знаешь, что его уже не было. И я это знаю. МакКэрот говорит, чтобы я не гнал мысли о тебе, чтобы все это оставалось во мне, и чтобы я разговаривал с тобой, как будто ты здесь, рядом, – он даже не понимает, хотя он умный, но даже он не понимает, что ты никуда не делась, ведь прошло совсем мало дней, и я все еще сильно чувствую тебя. Я знаю, что я должен тебя отпустить, что, если я сейчас буду так крепко держать тебя при себе, как я держал тебя при себе все наши десять лет здесь, то я буду опять виноват перед тобой, и опять, как все эти десять лет, опять ты, а не я, будешь мучиться. А тебе нужны силы, я знаю.

Я просил маму узнать, что с ним, ей ответили, что он молчит.

Плохо то, что они все время лечат меня, и я дурею от этих таблеток, я дико хочу спать, и сплю без снов, а когда просыпаюсь, мне приходится думать о маме, чтобы ей не было хуже, чем мне, – она старается все время быть рядом со мной и пытается все понять, каждое мое слово, а я бы хотел хоть пару дней побыть один и еще поговорить с тобой, еще – пока прошло так мало времени, еще почувствовать тебя.

В палату вошел МакКэрот, и Майкл испуганно приподнялся ему навстречу.

– Я все время хочу спать, – пробормотал Майкл, – может быть… я, конечно, не знаю, но эти таблетки…

– Да, я тоже думаю отменить их пока, – ответил МакКэрот, – но тогда мы должны попробовать электрошок, ты понимаешь…

– Нельзя ли мне просто уйти отсюда?

– Майкл. – МакКэрот сморщился и затряс головой. – Ты не можешь без помощи.

Майкл вдруг засмеялся.

– Без помощи? Не могу. Это правда.

– Ты не можешь, – сделав вид, что он не понял, кивнул МакКэрот. – Таблетки тебя не устраивают. Да и меня они тоже, честно говоря, не очень устраивают. В твоем случае. Давай попробуем электрошок. Просто чтобы ты был подстрахован от… Ты знаешь, что я имею в виду.

– Кто же от этого подстрахован? – опять усмехнулся Майкл.

– Ты выйдешь отсюда окрепшим и спокойным, Майкл. – МакКэрот опять сморщился. – Я делаю все, чтобы разделить факт твоей болезни с… – он замялся, – с фактом твоей личности. Ты знаешь, что я делаю все, что в моих силах.

– Может быть, напрасно? – вдруг спросил Майкл.

– Не думаю. – МакКэрот внимательно посмотрел на него. – Ты не все понимаешь в нашем деле, Майкл, поверь мне.

– Вы только не делайте из меня идиота. Лучше уж тогда сразу убить…

МакКэрот замотал головой.

– Я еще зайду к тебе сегодня…

После его ухода Майкл лег на кровать и крепко зажмурился, пытаясь заснуть. Сна не было. Наоборот, ему вдруг стало страшно, и он почувствовал, что весь покрывается холодным липким потом. Стало казаться, что – еще немного – и дверь откроется, войдет кто-то, нет, много людей сразу, – почему-то он увидел их в коричневых халатах с капюшонами – с опущенными лицами, не разговаривая, не глядя друг на друга, не глядя на него, словно они и впрямь мертвые, словно они не люди, а просто движущиеся тела людей, – они поднимут его с постели, свяжут, поволокут куда-то, дотрагиваясь до его лица и кожи головы холодными цепкими пальцами, желая нащупать что-то там, под его волосами…

От ужаса он боялся шевельнуться, боялся открыть глаза, чтобы убедиться в том, что это правда, что это уже случилось, и только шарил руками, ища одеяло, чтобы натянуть его на себя…

…Может быть, он так до конца и не заснул, но капюшоны и пальцы исчезли, и со всех сторон его вдруг начало омывать ярко-желтым, теплым светом, как будто он лежал на морских волнах и они ласкали его, окатывали с головой, убаюкивали. Он чувствовал, что свет этот – то совсем теплый, почти горячий, то чуть более прохладный – обращен именно к нему, и, более того, от него самого и зависит яркость и близость этого света. Майкл произносил какие-то слова – он не помнил, какие именно, – и желтый сияющий свет то приближался, то слегка удалялся, словно эти слова имели над ним магическую власть, и он им подчинялся. Игра со светом – отдаление и приближение его, это тепло, то почти обжигающее, то ровное и спокойное, – доставляли Майклу никогда не испытанное прежде блаженство, и он сам слышал, как смеется от радости. При этом он думал, что не спит, что стоит ему сделать над собой маленькое усилие – и он встанет, куда-то пойдет, кому-то позвонит…

Неожиданно он крикнул «Николь!», позвав ее, как он часто звал ее теперь во сне, и желтый свет стал сразу ярким, переливающимся, горячим, он потек на него, как прорвавшая плотину река, вся состоящая из огненно-золотистых волокон, его высоко подняло на упругой волне и начало мягко и сильно раскачивать из стороны в сторону.

– Николь, Николь! – догадавшись, начал повторять он, и света становилось все больше и больше.

Потом он почувствовал, как кто-то натягивает на него – сначала показалось: одеяло, – но это было не одеяло, а то же самое теплое золотое сияние, – Майкла накрывали им, словно пологом, подтыкая со всех сторон, как это делала Айрис, когда он был маленьким и она укладывала его на ночь.

Все же он захотел убедиться в том, что не спит, и открыл глаза.

Он лежал в палате, на своей постели, одетым, окно было чуть-чуть приоткрыто, и с улицы тянуло легким зимним холодом.

– А, вот оно, – сказал он себе так, как будто все, что он и без того знал, сейчас подтвердилось.

И опять провалился в сон.

И опять этот желтый свет подхватил его.

– Я все-таки не понимаю, – Айрис сидела в кабинете у МакКэрота, сцепив на коленях пальцы обеих рук. – Вы говорите: электрошок? А потом?

– Потом перерыв на четыре месяца, и потом – опять. И так – несколько раз.

– И что? Вы его вылечите?

– Я часто думаю, – пробормотал МакКэрот, – вот мы говорим: душевная болезнь. Какая же может быть болезнь у души? Если мы – физиологи, материалисты и понимаем религию скорее как общую этическую систему, не более, то для нас понятия души не должно существовать. С другой стороны, – он поморгал темно-карими глазками, – сказать, что душа больна – это все равно что сказать, что в душе поселился дьявол. Не так ли? Потому что – если мы не только физиологи и замираем, так сказать, перед тайной Божественного Провидения, – то мы должны согласиться с тем, что душа принадлежит Богу и возвращается к Нему после смерти, вы согласны?

Айрис кивнула.

– Какая же может быть в таком случае болезнь у души? – повторил МакКэрот. – Откуда же в душе, принадлежащей Богу, появится дьявол?

Он замолчал, пожевал губами.

– Ну так объясните мне: что? – прошептала Айрис.