Обнаженная натура - Владислав Артемов

— Нет цели, — подтвердил и Длиннный. — Ты, Паш, пиши. По жизни пиши, ничего выдумывать не надо. Пиши по жизни.

Грустно и тяжело зашумел громадный тополь над беседкой, где они сидели. Как-то вдруг потемнело и похолодало, застучали первые капли дождя по жестяной крыше. Фонтанчики пыли, крохотные сухие взрывы побежали по песочнице и сразу же стеной обрушился на землю обильный густой дождь. Все трое замолчали, закутались в пиджаки.

— Нет цели, — через минуту снова сказал Длинный. — Айда, Блин, ко мне, хрена ли здесь сидеть. Пойдем с нами, Паша?

— Нет. — ответил Родионов. — Куда мне за вами… Да и на работу пора.

Дождь стих так же внезапно, как и начался. Еще срывались с листьев крупные капли, но весь тополь озарился очистившимся солнечным светом.

Длинный с Блином, прихватив остатки водки, пропали в черной дыре подъезда. Поднялся и Пашка. Асфальт дымился и быстро высыхал, а когда Родионов добрался до площади у метро, там было совсем уже сухо, точно никакого дождя и не было.

Глава 13

Странная ночь

Ольга позвонила ему на службу, и Родионов подивился ее тактичности, потому что она ни единым словечком не обмолвилась о вчерашнем, точно этого вчерашнего и не было. «Родионов, я приду к тебе вечером. Жди», — сказала она и попрощалась.

Он хотел уйти со службы пораньше, но выдался на редкость хлопотливый и бестолковый день. Его то и дело вызывали к начальству, требовали какие-то справки и отчеты о давно позабытых делах, и справки эти, как на грех, куда-то зашились, расползлись по ящикам стола, затаились между рукописями.

Он отвечал по телефону, два часа выпроваживал цепкого, закаленного в редакционных битвах фельетониста, который пытался всучить ему старые, пятидесятых еще годов фельетоны о колхозной жизни…

Затем явился робкий и немногословный прозаик, который после очень долгих немых препирательств забрал наконец-то свою рукопись романа и пропал, попрощавшись загадочно и туманно:

— У меня с литературой отношения сложились, так сказать, платонические. Так что сами понимаете…

Через минуту после его ухода обнаружил Родионов на краю стола двухтомник, незаметно оставленный этим же прозаиком.

Южаков приходил, всплескивал руками и выхватывал из рукава платок. Уходил, долбя коваными пятками паркет и чихнул на повороте с громким отчаянным криком, согнувшись в поясе, и снова эхо этого крика испуганно металось по лестничным пролетам и этажам…

И не успело затихнуть и успокоиться это эхо, как на пороге возник новый посетитель. С ним Пашка разделался довольно быстро. Впрочем, дело было несложным: посетитель написал «Письмо американскому народу» и просил теперь отправить за счет редакции.

И опять его срочно требовали к начальству, разбираться с очередной жалобой, так что к вечеру Родионов вымотался окончательно. Когда он наконец добрался до дому, уже смеркалось.

Нужно было подготовиться к приходу Ольги.

Родионов энергично принялся за дело. Вымел комнату, застелил свой диван, убрал на столе…

Несколько раз кидался на него ожесточившийся Лис, который страшно не любил всяких уборок и перестановок, и в конце концов Пашка вышвырнул его в форточку.

Он встал посередине комнаты, представив себя посторонним человеком, рассеял зрение, чтобы почувствовать общее настроение комнаты. Все было как будто в порядке. Никаких тревожащих впечатлений. Впрочем, узкая темная полоска окна привлекла его внимание. Представилось приплюснутое к стеклу враждебное любопытное лицо, подкравшееся с улицы и затаившееся там. Он плотно задернул шторы, заделывая неприятную брешь. Предполагаемый похотливый свидетель потоптался под окном и бесшумно сгинул в темноте.

Внешний мир утратил очертания. Реальность была только здесь, в этих четырех стенах. Паучок прятался за иконами в правом углу, но он был не опасен для Пашки. Смущали рога с осколком черепа, валяющиеся в левом углу комнаты, и Родионов прикрыл их полотенцем. Накануне, в рассветных сумерках, бросив взгляд в угол, Родионов смутился, ему показалось, что рога эти шевелились, словно там сидело в засаде некое хищное существо. Он вскакивал раза три, то накрывая их плащом, то поворачивая к стенке, но выходило еще страшнее, начинало взыгрывать воображение, и тогда он оставил их открытыми, стараясь больше не смотреть в тот угол. Но теперь он будет не один, а когла человек не один, воображение его теряет глубину и живость, у вещей отнимается их творческая одухотворенность.

Золотой свет заливал комнату. Мир по-прежнему был густ и плотен, но во всей обстановке Пашка вдруг ясно почувствовал какую-то пронзительную прощальную печаль. Так бывает солнечным августовским днем, когда встрепенется от внезапного порыва ветра березовая роща и густо посыплется с ослабевших веток невесомая листва. И долго еще успокаивается это сухое шуршание, несколько упрямых листков все еще пытаются зацепиться за соседние ветви, прежде чем упасть на землю, но безуспешно. Роща еще по-летнему жива, еще нет в ней явных осенних прорех и просветов, но человек уже замер с дрогнувшим сердцем — как быстро летит время, вот уже и осень, а там зима, зима…

Между тем время шло и шло, уже почти целый час сидел Родионов в одиночестве за пустым столом, а Ольга все не приходила.

Он вышел в полутемный коридор. В конце его лежали на полу два золотых прямоугольника — свет из кухни пробивался сквозь закрытую дверь.

Странно, подумал Родионов, никогда эта дверь не запирается. Значит, там двое. Одному запираться незачем, троим тоже ни к чему… Он направился туда и, подходя, расслышал ровные задушевные голоса. Баба Вера что-то тихо рассказывала. Удивленно воскликнула Ольга и снова полился повествовательный говор бабы Веры.

Родионов открыл дверь. Так и есть — они сидели друг против друга за кухонным столом и по тому, как они одновременно взглянули на него, по выражению их лиц Пашка догадался, что речь шла о нем. Скорее всего, баба Вера рассказывала о нем что-то жалостливое, потому что во взгляде ее было смущение, а в глазах у Ольги он прочел почти материнское к себе сочувствие. Ох, баба Вера, баба Вера! Любит повздыхать над чужой долей.

— Вера Егоровна, опять? — недовольно сказал Родионов. — Я же тебя предупреждал…

— Хорош! — перебила его Ольга и поднялась с табуретки. — Мало того, что чуть не сломал мне карьеру, так еще и синяк заработал. Так тебе и надо, Родионов… Мне всегда казалось, что ты плохо кончишь, а теперь я просто уверена в этом. Ну идем, Родионов… Спокойной ночи, Вера Егоровна!..

— Спокойной ночи, Ольгуша! Не обижайте друг друга…

— Так получилось, — входя в комнату и трогая распухшую скулу, стал оправдываться Пашка. — Этого Шлапакова я вспомнил. Еще тот провокатор… А потом пишет в своей газетенке всякие пакости про нас.

— Ты Шлапакову зуб выбил, можешь утешиться…

— То-то костяшки распухли, — Пашка сжал кулак. — Зуб ядовитый… А вообще, не понравилось мне твое окружение, отнюдь не понравилось.

— Меня от них тошнит, — призналась Ольга. — Но такая жизнь… Нельзя подводить людей… Родионов, мне завтра рано нужно встать, последняя встреча с менеджером. Самая важная и решающая…

— Ольга, это страшные люди!.. После них надо в монастырь ехать, отмаливаться и очищать душу…

— Родионов, я была уже в монастыре, успокойся…

— В каком еще монастыре ты была? Ты меня удивляешь, Ольга.

— Я была в маленьком и ничем не знаменитом монастыре. Целую неделю…

— Я потрясен, Ольга! Ты же… ты же не веришь?

— Ты вообще про меня знаешь очень-очень немного… Все. Спать.

Она сбросила с себя изумрудное платье, выскользнула из него и, аккуратно расправив, повесила на спинку стула. Теперь она почему-то не стеснялась Родионова, легко и свободно перемещаясь по комнате в одном прозрачном белье.

Это обстоятельство почему-то больно задело Пашку. В этом разглядел он что-то новое, отстраненное, едва ли не враждебное. Он не мог объяснить своих чувств, но душа его не на шутку встревожилась и затосковала…

Странная была эта ночь, и сошлись они в ней с такой яростью и тоской отчуждения, словно она была их последней ночью. Они почти не говорили друг с другом, не называли друг друга по именам, как будто уже позабыв их, превратившись внезапно из обыкновенных людей в две половины биологического вида, и любовь их была похожа больше на борьбу, чем на любовь. Он чувствовал в Ольге смятение, обиду, враждебность, отталкивание и невыносимую тягу, и все это в конце концов закончилось тем, что она расплакалась у него на плече.

— Что с тобой, Ольга? — спросил он спустя долгое время, зная, что ничего ответить она ему не сможет.

Ольга молчала.

Он не мог помешать ей уйти. Он не знал, что ему делать. Слова и увещевания были бесполезны…