Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

В разреженном холодном воздухе войско продвигалось медленно. Падали градины величиной со стеклянные шарики. Крики верблюдов пугали мулов, которые иногда обращались в паническое бегство. На животных был дополнительный груз — бутылки кларета и портера. «Люди напивались и оставались лежать по всему пути, не было конца отбившимся от войска». Один получил «50 ударов кнутом, и спина у него представляла жалкое зрелище»[962].

В конце концов, 10 апреля 1868 г. Напьер встретил орду эфиопов под вулканическим опорным пунктом Теодороса— Магдалой. Когда кричащие одетые в красное воины бросились на захватчиков, во время ужасающей грозы, результатом стало не сражение, а бойня. Стэнли воскликнул: «Что могли сделать фитильные ружья и копья против изрыгающих снаряды пушек, против буквальной стены огня, выпускающей пули по сто на одну противника?!»

Британская армия едва ли пострадала сама, но перебила семьсот эфиопов. Теодорос застрелился из одного из серебряных пистолетов королевы Виктории. Британские войска освободили пленных. Перед тем, как сжечь дворец, они разграбили его, экспромтом захватив императорские сокровища в аде кромешном. Среди них оказались золотые короны и митры, украшенные драгоценными камнями кресты и кубки, «меховая одежда; военные накидки из шкур льва, леопарда и волка; седла, великолепно украшенные филигранным золотом и серебром; многочисленные щиты, покрытые серебряными пластинами; зонтики роскошных оттенков, украшенные со всем варварским великолепием, которое только мог создать гений Беджемдэра и Гондэра; мечи и клейморы; рапиры кривые турецкие и индийские сабли, ятаганы и испанские клинки; кинжалы из Персии, Дамаска, с Инда, в ножнах из малинового сафьяна и пурпурного бархата, украшенных золотыми пуговицами»[963].

Королева Виктория получила свою обычную долю трофеев, включая бесценные иллюминированные религиозные рукописи и «корону Теодороса»[964]. Дизраэли объявил, что штандарт святого Георгия реет над горами Расселас.

Возможно, победа оправдала потраченные 9 миллионов фунтов стерлингов. Один министр из партии «тори» сказал, что Магдала для Британии была тем же, что Садова для Пруссии. Кстати, поражение Италии при Адове в 1896 г. серьезно подорвало европейский престиж, сохранив Эфиопию в качестве последнего бастиона Африки против колониального правления. Там было доказано, что чернокожие тоже способны выиграть «инженерную войну»[965].

Как и политики, британский народ получил известие от победе Напьера благодаря «Геральд» из Нью-Йорка. После разрушения Магдалы Стэнли понесся назад в Суэц (отягощенный только куском окровавленного мундира Теодороса — сувениром для матери) и сорвал свой куш, просто дав взятку главному телеграфисту, чтобы тот первыми отправлял его депеши.

Беннетт наградил Стэнли, велев ему найти Ливингстона. Шотландский миссионер и исследователь, которого широкая общественность считала нравственным сюзереном Африки и «величайшим из героев Англии»[966], не видел белого человека с 1866 г. Если Стэнли его отыскал бы, это дало бы ему сенсацию столетия.

Стэнли начал с Занзибара, островных ворот в Восточную Африку. Это был разрушенный рай с голубой лагуной, заполненной экзотическими судами. Это остров, поросший буйными зелеными джунглями, источающий аромат гвоздичных деревьев. На морском побережье стояли особняки, «побеленные, как склепы». Имелись и шумные трущобы, «мерзко пахнущая масса близко стоящих домиков, в которых бедняки и рабы согнаны вместе, как свиньи»[967].

Стэнли собрал мощный и хорошо оснащенный караван. Затем он пошел на запад, прокладывая новую дорогу по третьей части континента. Это было адское путешествие сквозь леса, болота и саванну. Периодически нападали воинственные племена, восставали слуги, то и дело мучила лихорадка, кусали насекомые. Эти укусы приводили к нагноениям, абсцессам и гнойным язвам. «Фатальная Африка! — писал в дальнейшем Стэнли. — Ужасающая жара, миазмы, поднимающиеся с земли, неприятные пары, окутывающие каждую тропу, гигантские тростники и стебли травы, которые душат путешественника, безумная ярость местных жителей, охраняющих каждый вход и выход, невыразимо жалкая жизнь на диком континенте, полное отсутствие какого-либо комфорта, горечь, которая каждый день выливается на голову белого человека в этой черной земле»[968].

В конце концов 10 ноября 1871 г. караван Стэнли -люди в длинных одеждах и тюрбанах — добрался до борющегося за выживание маленького порта Уджиджи на озере Танганьика. Здесь он встретился с тем, кого искал, и произнес бессмертные слова: «Доктор Ливингстон, как я предполагаю?»

Это была абсурдно высокопарная формула, над которой часто смеялись другие. О ней всегда сожалел Стэнли, который произнес эти слова из «трусости и ложной гордости»[969], чтобы не получить ожидаемого отпора. Но вместо вспыльчивой и раздражительной персоны, которую ожидал встретить журналист, он повстречал добродушного отца.

Ливингстон родился и вырос в полной людей единственной комнате дома под Глазго. Его в десять лет (в 1823 г.) отправили трудиться на ткацкую фабрику. В молодости он пережил много трудностей, соответствующих тем, через которые прошил его гость.

Теперь Ливингстон был в ужасающем положении, его тело представляло «просто набор звенящих костей»[970], ему отчаянно требовалась помощь Стэнли.

Они вполне понравились друг другу и испытали сочувствие. Стэнли выпалил новости — Суэцкий канал, Тихоокеанская железная дорога, трансатлантический кабель, армии Бисмарка вокруг Парижа, изгнанник Наполеон III…

При этом репортер изучал слушателя. Он обратил внимание на усталое лицо, обрамленное бородой, пронзительные карие глаза, редкие зубы, про которые сам Ливингстон говорил, что они делают его улыбку похожей на ухмылку гиппопотама.

Стэнли отметил тяжелую походку Ливингстона, который сутулился, его хороший аппетит, одежду — консульскую синюю фуражку с потускневшей золотой окантовкой, камзол с красными рукавами и серые твидовые брюки. Вскоре журналист понял: миссионер обладает жестким характером, ему не свойственно прощать. Его отличал острый ум, как у Карлайла, который часто бывал невыносимым. Особенно язвительно Ливингстон говорил о масонах Глазго, которые хотели принять его в свои ряды, потому что членство в их ордене принесло бы ему много пользы в Африке.

Однако Стэнли сделал вывод, что Ливингстон был «христианским джентльменом», почти ангелом, насколько позволяло упадническое состояние человечества. Журналист противопоставлял обычную (хотя и не постоянную) мягкость Ливингстона по отношению к африканцам своей собственной инстинктивной неистовости. Он даже записал вердикт своего слуги: доктор — «очень хороший человек», в то время как их американский хозяин — «резкий — и горячий, как огонь»[971].

Несмотря на эпические путешествия, методы Ливингстона не позволили ему далеко продвинуться в Африке. Он добился обращения в веру только одного человека (который в дальнейшем от нее отказался). Его паства язвительно относилась к проповедям и демонстрировала это во время пения псалмов — они шумели, словно быки. Его медикаменты от всех болезней, которые включали таблетки под названием «возбудители Ливингстона»[972], едва ли оказались лучше, чем лекарства местных колдунов и шаманов.

Во время исследований, которые оказались убийственными испытанием для его молодой семьи, он сам явно проявил римскую стойкость, которой восхищался Стэнли. Но Ливингстон исследовал удивительно малое количество территории и допустил серьезные ошибки — например, попытался проплыть по Замбези в 1858 г. Эта река, которую он назвал «Божьей дорогой»[973] к торговому раю внутренних областей, блокировалась водопадами и порогами. Там свирепствовала смертоносная лихорадка.

Ливингстон винил пароход — «ужасающе жалкое судно» с двигателем, «вероятно, предназначенным для помола кофе». Он заявлял (что абсурдно): через «речные пороги»[974] можно пройти при приливе.

Ливингстон рассорился с другими членами экспедиции, советуя сомневающимся принимать слабительное. Один из участников экспедиции бросил экземпляр вдохновляющей, но уводящей в сторону от действительности книги Ливингстона «Путешествия миссионера» (1857) в бурную, грязную, покрытую водорослями Замбези, воскликнув: «Так пусть погибнет все ложное во мне и других!»[975]

Колонизаторские амбиции Ливингстона в нагорье Ширы, к югу от озера Ньяса, тоже столкнулись с преградами, их не удалось провести в жизнь. Он спрашивал у министра иностранных дел: «Является ли частью моих обязанностей за владение новыми открытиями от имени ее величества?» Ответ лорда Джона Рассела оказался более холодным, чем обычно: «Нет»[976].