Экономические провалы - Василий Кокорев

А вот теперь и о себе молвлю, ведь я сказал, что обо мне будет слово короткое: я, просто Иванов; еду на Валдайскую станцию и везу туда новые гвоздильные машины для череповских крестьян, промышляющих ручною ковкою гвоздей.

— К какому же лицу адресовано отношение, то есть бумага с препровождением машинок? Интересно бы узнать из этого отношения все предшествовавшие этому распоряжению причины, которые всегда видны в прописанной справке и соображении.

— Отношение мое адресовано прямо к делу и заключается не в бумаге, а в гвоздильнях, а справку и соображение - ради чего нужно было раздать гвоздильни, нечего было долго сочинять: просто взяли два гвоздя в руки - машинный и ручной, да и увидали, что первый дешевле и лучше, а при ковке его машиною нет нужды ворочать молот руками и чувствовать, оттого к вечеру боль во всех суставах.

— Да расскажи, пожалуйста, в подробности: где ты служишь, какое же это ведомство, которое так печется обо всем и в котором есть человек, называющийся просто Иванов, как оно называется?

— Изволь, расскажу. Слушай только обоими ушами да принуждай себя понимать... А тут-то и был толчок в бок со словом "вставай". Все прервалось.

Выходя из вагонов, все любовались луной; но грустно было то, что свет озарял мертвую снежную равнину.

VI

Лишь только вошли на станцию Бологое, так и начали рассаживаться за стол. Появилась селянка, а за нею и другие блюда. Застолье было шумное, веселое. В залу набрались жители Болотова, все похожие на Иванова, того самого, который мне снился и не успел рассказать подробностей о своем значении. И все эти Ивановы, тоже как будто что-то думают и хотят рассказать, а прималчивают - то вздохнут, то затылок почешут, и все они, голубчики, умиляются и смотрят на все, вечно пригорюнившись.

Ужин был во вторник, на первой неделе поста. Постные явствы стали запивать чаем. Весело и грустно было в Бологом, где провели около двух часов: весело оттого, что все были в сборе, а грустно потому, что этот сбор был последний. К утру все должны быть в Петербурге и разъехаться по своим квартирам.

С умилением смотрел я на черноморцев; мне они казались памятником прошедшего и залогом будущего величия; казались представителями той животворной севастопольской минуты, в которую они решились защищаться и которую я избрал основанием моей речи 23 февраля, казались живыми проповедниками славного русского горя. Стоит только чтить это горе, воодушевляться им - и тогда много можно почерпнуть силы и смысла для будущего. С горя и досады русский человек сильнее все делает, сметливость заменяет ему всякую постепенность в успехах и выносит его. Мы неспособны к постоянному трудолюбию, и оно нам как-то порошит глаза, быть может потому, что нам еще многое надо воспроизводить, а для того нужны вдохновенье, сила, а не одна простая рачительность. Одним словом, русский дух не укладывается ни в какую машинную точность, и даже при всех попытках приучить нас к тому, как будто куда-то исчезла вся наша способность.

Мы ужинали в последний раз, и это пришлось на железной дороге, а мне весь вечер мечталось движение по ней. Когда налили бокалы, невольно я воскликнул:

"Мм. гг.! Тост за ожидаемое всеми и всем нам необходимо-нужное скорое устройство полезных линий дешевых железных дорог!"

Всеобщее сочувствие этому тосту выразилось общим долго, долго продолжавшимся криком.

Потом еще тост:

"Без слов, без речей поднимем прощальный бокал за общее здоровье! Скажем друг другу: до свиданья! Обнимемся по старине!"

Все перецеловались. Раздался звонок; мы пошли в вагоны и разместились на ночлег. Вьюга слепила глаза кондукторам, заметая дорогу в тех местах, где нет боковых строений, пустынные пространства быстро исчезали, и пустота их наводила ту же обычную грусть...

Вот что значит выспаться вечером, так уже и нет сна. Слышали все остановки, подмазки колес. Странно, что подмазка начинается у американцев всегда стучаньем молотков по осям и колесам, а стучат русские парни, одетые в пальто и особые фуражки с английскими буквами.

Зачем же это наши пареньки дали себя исказить нашивкою на фуражке английских букв? Не надо их винить: они люди подневольные, всю жизнь маются в нужде. Приходят из деревни ведь не с деньгами, а для заработка, и, разумеется, приходят в чем попало, рады-радехоньки всякой одеже, лишь бы прикрылось бедное тело. Заработанную копейку надо беречь в подати, да в оброки, а то паспорта не дадут. Сиди дома да объедай свою семью с попреком от всех.

- А что же не спросим, зачем прежде подмазки все стучат?

Наконец узнали из расспросов, что надо сперва станки под вагонами осмотреть: нет ли пленок, нет ли скважин, обнаруживающих надлом, - а потом уже и масла подливать; а без того сколько ни подливай масла, все не будет толку. Бойкие парни говорили, что при ударе молотком оказываются ослабевшие винты и такие гайки, на которых вся резьба уже стерлась; они хоть и делают вид, что держатся на месте, а ехать никак нельзя: может соскочить что-нибудь, и долго ли до несчастья! Оттого ведь и бывают большие беды - людей ранит и убивает.

Убежденные этими рассказами, мы рассудили не выказывать нетерпения и решили прекратить все вопросы о причине остановки. Но хоть и решили прекратить расспросы, а все же мучит желание узнать: скоро ли поедем? Ведь ужасно скучно не знать, отчего мы не двигаемся с места, да к тому же и сидим взаперти.

Опять начался разговор со смышлеными русскими молодцами.

— А какие еще бывают причины остановки поезда; что может еще обнаружиться от стучанья молотком?

— Да бывает и так, что у иных колес подшипники оказываются недействующими; прикипают к самой оси да и мешают вертеться: не только подмоги от них нет, а задерживают поезд, делаются тормозом.

— Как же это прикипают?

— Видишь, внутри подшипников выкладывается медью, а медь-то по времени стирается, тогда уже и не действуют. Это называется: вышла захмычка.

— Как же тогда едут?

— Для американцев это и не новость: они люди опытные, всегда имеют запасные вещи, новые с медью; сейчас же истертые вон, а другие наденут и поедут лучше прежнего. Поверьте, с новыми колесами всегда наверстаешь всякую остановку и потерю во времени.

Поехали, да как поехали после того, как не стало никакой захмычки, то есть как постучали молотком по всем колесам и переменили все истертое, просто поехали на славу! Так и подпрыгивало что-то такое в нас самих от удовольствия, которое мы ощутили от скорой и плавной езды.

* * *

Было шесть часов утра. Солнце начало всходить. Мы просыпались, оживленные его благотворными лучами. Вьюги нет, погода изменилась, туман рассеялся. Как раз очутились в Малой Вишере и стали пить ранний чай. Между Вишерой и Любанью крепко спали. Как сладок, покоен и укрепителен сон, когда солнце всходит и нет ни тумана ни захмычки! В Любани опять чай.

Какое славное питье кяхтинский чай! А поговаривали, что его не будет и мы должны будем пить хоть и китайский чай, но не кяхтинский, а кантонский, который станут привозить к нам морем через Ливерпуль. А будет ли этот Ливерпуль брать от нас за чай плисы, меха, сукна и проч., об этом ничего не поговаривали. Быть может, попризабыли о том, или думали, что для облегчения пересылки будем вывозить за чай монету. Мне кажется, просто Иванов, снившийся мне после Спирова, сказал бы, почесав затылок: да что же это такое? Тут уже дело и не в расчете, а в кровной обиде, вот в чем. Я пью чай по 10 раз в день, и это десять-то раз в день будет мне приходить на ум, что мы не умеем сами себе добыть чаю, и как будто какая-нибудь маленькая земелька, живем чужою милостью да и отдаем еще за это сибирское золото! Нет, это нашим ребятам не по нутру, больно зазорно!

Проехали и Любань. Выезжая оттуда, я объяснил всем дорогим гостям, что следующая станция, называемая Ушаки, окружена моей землей; тут стоит моя русская изба, и я прошу, подъезжая к станции, взглянуть в окна с левой стороны.

Подъезжаем к Ушакам. Вдруг поезд останавливается. Приходит кондуктор и объявляет, что здесь задержан товарный поезд и нам придется прождать часа два по той причине, что около Тосны съехал с рельсов другой товарный поезд и путь не очищен.

В один голос все спросили, а нет ли там, около Тосны, какого несчастья? И, слава Богу, получили в ответ, что все обстоит благополучно, что никто даже не ушибся.

- Спасибо поезду, съехавшему с рельсов. Выходит-то, что иногда и с рельсов можно съехать кстати.

Все вышли и отправились ко мне в дом, который от железной дороги саженях в ста. Сейчас же попались нам навстречу вольнонаемные крестьяне, ехавшие за песком санях на десяти. Все уселись в эти сани и приехали ко мне. Можете судить, как оживился дом, когда он наполнился гостями из трех вагонов - и какими гостями? Славными, чудными, дорогими!

В доме мы нашли готовым одно только тепло, но как никто никого не ждал, то, разумеется, ничего и не было приготовлено. Сразу поспел тот же вечно неизменный самовар с чаем, пока еще кяхтинским; отыскалась малороссийская горилка, причина грусти 30 великороссийских губерний, что они ее не имеют; своя наливка, настаивание коей сопряжено с особенным письменным делопроизводством; отварные грибы, разрешаемые собирать свободно в тех лесах, где еще нет устроенного хозяйства; хлеб из чистой ржи, явление неизвестное в западных губерниях; первая потребность всякого стола - соль, которую заимствуем мы из Англии, даже для Новгорода и Пскова, и прочее. Давайте все на стол!