Шведский стол (сборник) - Ася Лавруша

– Ну за шо вы мэнэ жабою называетэ? Я ж нэ квакаю, нэ плыгаю….

Наверное, ей казалось, что капли той обиды, которую она кипятила в своем зеленом глазу, оросят наши черствые души влагой сострадания. Но тогдашние пионеры сострадали только Зите, Гите и Штирлицу.

В предкомсомольском возрасте мне очень хотелось быть похожей на мультипликационную редакцию киплинговской Багиры. Для конгруэнтности образа я томно растягивала слова и распускала волосы, как-то там их даже начесывая. А Жаба мне говорила:

– Ну шо, знов та дивчына пателькамы зависылася? Быстро! Чуешь? Быстро иды до цирульныка! Або маты в школу зовы!..

Чувством юмора «Багира» еще не вооружилась и страдала от этой бесцеремонности бесконечно. К тому же самой себе она казалась безумно привлекательной, хоть и была на самом деле скорее похожа на Маугли…

Теперь же с приветом от Жабы в дверях купе стояла женщина и, по-украински смягчая слова, просила у меня позволения «на минуточку» оставить в купе «сумочку». Конечно, я ей позволила. И уже через минуту страшно веселилась, потому что женщина оказалась офеней, а «сумочка» – баулом на пару кубов, набитым какими-то халатами и полотенцами, которые мне тут же и предложено было приобрести. Покупать я ничего не стала, но тетя не расстроилась, заявив:

– Ну тогда ты просто посиди здесь, деточка, вещи покарауль! – и направилась с образцами товара в соседнее купе.

– Возьмите халатик, недорого, – донеслось из-за стены. – В магазине в два раза дороже! Это же чистый хлопок, бархат на хлопковой основе. И стирается хорошо, и не линяет! И цвета, смотрите, какие яркие! – А потом немного тише: – Видели в моем купе девушку? Такую симпатичную, модную девушку видели? Так вот, она такой халатик только что у меня купила!

Где-то в дебрях моей души стоит бамбуковая хижина, в которой, давно привыкнув друг к другу, но беспрерывно ссорясь, живут Багира и Маугли. И в момент торжества справедливости – когда Жаба наконец по достоинству оценила мою привлекательность – они почувствовали вдруг острую взаимную симпатию и отправились на ближайшую пальму испить кокосового молока…

Я снова раскрыла книгу. Там, за стеклом иллюминатора, совершались круговращательные движения и какие-то начинающиеся и незавершающиеся повороты огромных пространств. За моим окном бежал смычок авторской строчки, озвучивая каждую мелочь, превращая мелочи в головастые, на тонких высоких ножках ноты, заворачивая мелочи в изящные скрипичные ключи. А солнце, сердито встряхивая истеричное бельецо, развешенное вдоль дороги всякими станционными смотрителями, зависало на зыбких проводах до слез пронзительными длиннотами.

В купе налетело так много теней, что мне не удалось удержать при себе сознание, и оно унеслось в уютный мягкого ритма сон с незаметной, как у хорошего романа, протяженностью.

Проснувшись, я обнаружила, что в купе никого нет. Но уже в следующую минуту на третьей багажной полке что-то подозрительно зашевелилось, а еще через мгновение сверху свесились две ноги и показался молодой человек лет шестнадцати. Выражение лица у него было осматривающее. Он спустил вниз дорожную сумку, задиристо сказал мне: «Драсте!», расположился на соседней нижней полке, достал из сумки два яйца, хлеб и с каким-то воровским звуком «пссыы» открыл бутылку пива.

– Хочешь? – без церемоний спросил у меня попутчик.

– Не хочу! – ответила я с интонацией фифы.

В это время дверь открылась и проводник, вдохнув в купе наваристый украинский борщ с чесночными пампушками, быстро произнес:

– Хлопчик, ховайся!

«Хлопчик», послушно бросив еду и пиво, снова полез на багажную полку. Проводник вышел. А через несколько минут он, как фрейлина, чинный и предупредительный, сопровождал шествовавшего по вагону проверяющего. У моего купе они остановились. Восполняя недостаточную выразительность сцены с ревизором, по псевдомрамору пластика покатилось, на пол упало и там разбилось несъеденное хлопчиково яйцо, зацепившееся за хвостик случайности-мышки…

Неразоблаченный безбилетник слез вниз, допил свое пиво и сообщил мне по-украински, что пошел искать приключения: «я пишов шукать прыгоды» – а меня попросил присмотреть за его вещами, чему я обрадовалась в надежде, что никто больше в купе не подсядет, и оставшийся путь я проеду в мечтательном одиночестве.

В окне стремительно неслись поля навстречу. Луна то и дело ныряла в облачные пучины за окатными жемчугами звезд. Фонари ныряльщицу дразнили, окатными жемчугами нахально притворяясь.

Совсем поздно, уже заполночь, когда пробегавшие мимо деревья ожили и обзавелись руками, ногами, головами, в моем купе появился дед. Такой – сразу стало понятно – живописный, но ядовитый пенек, элитное жилье мухоморов. Уселся на место хлопчика и, показав на его сумку, спросил:

– Это ваши вещи?

– Нет, – ответила я, – это не мои вещи.

– Нет, это ваши вещи, я точно знаю, я давно за вами наблюдаю и видел, что больше здесь никого нет! Так что вы, давайте-ка, убирайте ваши вещи, мы сейчас сюда переедем!

– С какой такой стати?

– С такой стати, – ответил дед, сощурив глазки, – что вы здесь одна едете, а мы там вчетвером и еще дите малое! Так что хотите вы или нет, но мы сюда переселяемся! Давайте сами убирайте ваши вещи! А то я их выброшу!

– Это вещи моего мужа. А он, между прочим, бандит и сейчас на деле! Так что если вы к ним прикоснетесь, он вас потом зарежет, и ничего ему за это не будет, потому что он в законе! – сказала я равнодушно. Дед, в общем, не испугался, но повел себя немного осторожнее:

– Ну тогда мы на верхние полки ляжем. Там никто не едет и ничьих вещей нету… – и не дожидаясь моей реакции, начал что-то наверху устраивать.

Я уже собралась было произнести что-нибудь едкое, но тут в купе заглянула замечательная темноволосая и черноглазая девочка в пышном и совершенно не подходящем для дороги платье с длинной юбкой. Почти та самая цыганская девочка величиной с веник.

– Аа, вот где теперь будут ехать мои вторые люди, – произнес «веник».

– А твои «вторые люди» – это кто? – не удержалась я.

– Вторые люди – это дед Степан и дядя Резо, – с терпеливой неторопливостью объяснил «веник» и на всякий случай добавил: – А первые – это мама и папа…

В дверях появился черный мохнатый, со скорпионьим колоритом Резо, а где-то на заднем плане возникла мама Степановна и папа-с-Резо-ксерокс.

Словом, мелкокалиберная злость, которой я собиралась в них стрелять, как-то растворилась, всерьез я на них не сердилась, но крови решила попить. Время было позднее, дед с Резо явно хотели спать. Вот только свет, который я не гасила, и дверь, которую не закрывала, им мешали – они ворочались на своих верхних полках, а я злорадствовала и намеревалась всю ночь читать.

Но через час-другой колесному ритму все же удалось заморочить мне голову, я уснула. Сколько проспала, не знаю, но проснулась в трубе нетолченой – кто-то кого-то колотил и громко кричал при этом:

– Гэть звидсиля, гадына, ползуча! Шо ж вы, пассажиры, двэри нэ зачиняетэ, га? Тут же бомжи ходять! А як що вин маньяк, га? Хиба ж так можно? – орал проводник, выталкивая какое-то оловянное существо со стоптанным лицом.

Дед, обозначивший свое пробуждение глухим ударом головы о полку, моментально сориентировался:

– Товарищ проводник! Товарищ проводник! Это она, та, которая внизу. Она с бандитами связана, я точно знаю! Я даже хотел заранее заявить, но потом решил сам посмотреть, как оно пойдет. Примите меры, товарищ проводник! Зовите милицию! Я могу и свидетельские показания дать, если понадобится! Я сразу заметил, что здесь что-то нечисто…

Но проводнику было некогда. Крякнув: «От сучи диты», он ловким движением закрыл дверь, опустив на ней предохранитель, и побежал за бомжом, который мчался по вагону за абсолютом свободы, выбивая салюты голыми пятками и развивая неслыханную для бомжей скорость. Наверное, это вообще был никакой не бомж, а леший из подмосковного леса…

Дед, замедляя темп, продолжал что-то говорить про стражу и гражданский долг и про то, что собирался предупредить всех заранее…

«Герой», – подумала я и снова уснула, оказавшись совсем в другом времени – среди белых одежд инициации тридцатых годов, среди юношей с открытыми взглядами и крепких девушек, носивших красные косынки и спортивные блузы в скользкую шелковую полоску, среди знамен и горных рек демонстраций под раскатистым камнепадом коммунистических лозунгов… А потом во сне появился человек в черной шинели с красными погонами, который громко закричал: «Караул! Караул!»

Я открыла глаза.

– Караул! Спасите! На помощь! – голосил дед, а дверь купе при этом кто-то пытался открыть снаружи. – Караул! – не унимался «герой».

– Та вы шо, диду, сказылися, чи шо? – недоумевал за дверью «хлопчик-ховайся», вернувшийся после своих «прыгод», а молчаливый Резо со своей полки сонно, но глубокомысленно произнес: