Фавориты Екатерины Великой - Нина Соротокина

От Вареньки тоже остались письма, это одно из последних, когда любовь к ней князя пошла на убыль: «Если вы помните Бога, если вы когда-нибудь меня любили, то прошу вас, забудьте меня навеки, а я уже решилась оставить вас. Желаю, чтобы вы были любимы тою, которую иметь будете, но верно знаю, что никто вас столь любить не может, сколько я дурачилась понапрасну; радуюсь, что в одну минуту узнала, что я только была обманута, но нелюбима вами».

Остались и безымянные любовные письма, их много. Потёмкин нравился женщинам, он умел увлечь, очаровать, слава его сияла ореолом — что говорить! И все эти годы шла активная переписка с императрицей. Потёмкин был предан ей до конца: «Душа моя бесценная, ты знаешь, что я весь твой и ты у меня одна. Я по смерти тебе верен, и интересы твои мне нужны», то есть и князь, и императрица понимали: любовь отдельно, дело отдельно. Тон этих писем разный. После разрыва обращения носили официальный характер: «Милостивый государь!» или «Князь Григорий Александрович!», потом сердце императрицы смягчилось, Потёмкин был ей родным и близким человеком, появилось и «батенька князь», и «милый мой друг», и «друг сердечный». И Потёмкин отзывался с забытой нежностью: «Моя матушка родная, люблю тебя беспримерно…» Екатерина действительно заботилась о Потёмкине почти по-матерински.

Флирты, увлечения, вечный любовный запал — вещь обычная при дворе, но к концу жизни Потёмкину повезло, он вдруг влюбился, как мальчишка. Предметом страсти стала юная Прасковья Андреевна Потёмкина, урождённая Закревская. Прасковья Андреевна была женой троюродного брата Потёмкина.

«Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь, когда меня влечёт к тебе непонятная сила, и потому я заключаю, что наши души с тобою сродни… нет минуты, моя небесная красота, чтобы ты выходила у меня из памяти! Утеха моя и сокровище моё бесценное, — ты дар Божий для меня… Из твоих прелестей неописанных состоит мой экстазис, в котором я вижу тебя перед собой… Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение… О, если бы я мог изобразить чувства души моей о тебе!»

«Экстазис», это возбуждённое состояние, касалось не только любви, он пребывал в нём всегда, когда осуществлял свои фантастические проекты, но экстаз по отношению к Прасковье Андреевне усугублялся тем, что чувство это носило платонический характер. Недаром он долго уверял себя, что испытывает к молодой красавице отцовское чувство. Как выразить любовь? Он обещает выстроить ей дворец — «дом в ориентальном вкусе, со всеми роскошами чудесными». Причём «роскоши», по замыслу дарителя, должны иметь иронический, насмешливый характер, подчёркивающий несравненную красоту Прасковьи Андреевны. «В круг по другим местам разные будут живописи: Купидон без стрел и в чахотке, Венус вся в морщинах, Адонис в водяной болезни. А на главном месте лучшим живописцем напишется моя несравненная душа, милая Прасковья Андреевна, с живостью красок сколь будет возможно: белое платьецо, длинное, как сорочка, покроет корпус, опояшется самым нежным поясом лилового цвета, грудь открытая, волосы, без пудры, распущенные, сорочка у грудей схватится большим яхонтом…» Когда читаешь «Венус вся в морщинах», на ум невольно приходит Екатерина, постаревшая возлюбленная. Словно ей в пику всё это сочинено.

Это писал он за два года до смерти, ему 50 лет, по нашим временам — мужчина в самом соку, по меркам XVIII века — мечтательный старик-сладострастник.

Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов

(1758–1803)

Этот фаворит от всех прочих отличается тем, что сам по доброй воле бросил сомнительную дворцовую должность, «сделал глупость», по словам Потёмкина. Виной тому была любовь, но не только. При Мамонове Екатерина встретила своё шестидесятилетие. В ту пору женщины любого звания обязательно румянили лицо. Знатные особы пользовались дорогой французской косметикой — румянами, женщины попроще создавали румянец простой свёклой. Белила тоже были обязательны. Представьте себе выбеленное лицо и ярко-алые пятна на щеках. Молодость, как говорится, ничего не изуродует, хоть наголо постригись, но дама преклонных лет с подобным ликом может и отпугнуть любого. По счастью, Екатерина не пользовалась косметикой, и цвет лица её был по-прежнему свежим, но от былой красоты мало что осталось. Стоматология тогда была в зачаточном состоянии, то есть императрица была несколько беззуба, а это очень уродует женщину. А ведь как ранее восторгались улыбкой императрицы! Она располнела, носила свободного покроя платья, их прозвали «молдаванскими», туфли на низком каблуке, и только причёску позволяла себе замысловатую, волосы у императрицы до самой старости были очень хороши.

Дмитриеву-Мамонову, когда он попал «в случай», было 28 лет. Происходил он из дворянского смоленского рода. Отец, Матвей Васильевич Дмитриев-Мамонов (1724–1810), по свидетельству энциклопедии, был правителем Смоленского наместничества и сенатором. Статья из «Сборника биографий кавалергардов» сообщает, что он «издавна служил в дворцовом ведомстве». Видимо, и то и другое правда, важна последовательность. Князь Потёмкин состоял с ним в дальнем родстве, Денис Иванович Фонвизин тоже был его дальним родственником, мать у драматурга была из рода Дмитриевых-Мамоновых. Александр Матвеевич был хорошо образован, великолепно знал французский, итальянский и немецкий языки тоже были ему не чужды, и, что удивительно, он и по-русски очень хорошо говорил и писал. Тогда среди высшей знати это было редкостью. К его образованию приложил руку дядя — барон Строганов.

С детства Александр был записан в Измайловский полк, службу он начал в 1784 году адъютантом Потёмкина. Как только около Екатерины возникло вакантное место, верный себе Потёмкин представил его императрице. Вот анекдот на этот случай. Потёмкин условился с императрицей, что пошлёт к ней с молодым человеком картину, не знаю, что на ней было изображено, пейзаж или натюрморт. Ответ Екатерины Потёмкину должен был служить оценкой претендента. «Ну, что сказала государыня про картину?» — спросил князь Мамонова после визита во дворец. «Картина хороша, но колорит дурён», — слово в слово передал Александр ответ государыне. Это решило дело. 19 июля 1786 года Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов получил чин полковника и флигель-адъютанта императрицы, переехал во дворец в личные покои, а несколько позднее его пожаловали чином генерал-майора и званием действительного камергера.

Балязин, ссылаясь на отзывы современников, пишет, что Мамонова, в отличие от других фаворитов, нельзя было назвать красавцем. Высок, хорошо сложён, здесь всё без изъяна, но общий вид портили «калмыковатые», несколько раскосые глаза. Я думаю, современники ошибались. Судя по портрету работы Левицкого, Мамонов был ослепительно хорош. Можно предположить, что ему польстил художник, но правильнее сказать, что просто мода поменялась. В наше время чуть раскосые глаза — это то самое, что придаёт индивидуальность, шарм и неотразимость. Главное, чтоб он самой императрице нравился, а она о нём пишет в письме Гримму: «…чудные чёрные глаза с тонко вырисованными бровями, рост несколько выше среднего, осанка благородная, поступь свободна. Одним словом, мы столько же основательны по характеру, сколько отличаемся силой и блестящей наружностью».