Избранное - Иван Ольбрахт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На Пршикопах гуляет много сытых детей! — крикнул полный ненависти женский голос из глубины зала.
— Нам сулили молочные реки и кисельные берега, — с силой продолжал Тоник. — Не выполнять обещания умели и монархи. В те времена такой посул назывался императорским рескриптом{131}, нынче он зовется Вашингтонской декларацией{132}. А где же обещанное обобществление шахт и тяжелой промышленности?
— Нас обманули! — раздался резкий возглас в притихшем зале.
Это был голос секретаря Союза малоземельных крестьян, тощего, жилистого, горбоносого человека. Его темные глаза вспыхнули.
Великан-каменщик, чье лицо было словно вытесано из камня, положил кулак на стол и медленно сказал:
— Они хотели усыпить нас и выиграть время, а потом навести в республике свои порядки.
— Где обещанный раздел помещичьей земли? Где конфискация имущества спекулянтов? — Тоник метал в зал короткие фразы, словно зажигательные снаряды. — Где отделение церкви от государства?
В аудитории послышался смех.
— Табор — наша программа!{133} — воскликнул кто-то, и смех усилился.
— На той неделе… — закричала какая-то женщина, но в общем шуме ее не было слышно, и она выждала несколько секунд. — На той неделе в Вышеграде арестовали одного банковского рассыльного за то, что он не снял шапки, увидев священника с дарами!
От смеха снова дрогнули стеклянные стены зала.
— А где замена регулярной армии милицией? — продолжал Тоник. — Правительство с каждым месяцем увеличивает армию. Для чего? В прошлом году мы это узнали: для того, чтобы наши солдаты стали наймитами мирового капитала и утопили в крови венгерскую революцию! Для того, чтобы они убивали венгерских пролетариев, которые добиваются человеческих условий жизни!
— Позор! Позор! — загремело в зале. В этих возгласах были негодование и чувство стыда. — Как это могло произойти?! Почему мы позволили обмануть себя? Наши рабочие организации тоже пошли на это палаческое дело!
В зале словно грянул динамитный взрыв:
— Позор, позор!
— Да, товарищи, позор! — воскликнул Тоник. — Несмываемый позор тем, кто приказал армии, созданной революцией, задушить революцию в Венгрии, кто пытался задушить и русскую революцию. Несмываемый позор тем нашим вожакам, кто согласился на это, кто послал отряды наших спортсменов в Словакию{134}.
Тоник замолчал в волнении. Зал тоже молчал: оратор коснулся больного места. Стояла угрюмая тишина, лишь некоторые хмуро говорили: «Да, это так». Никто не отваживался сказать большего, потому что каждый знал, что стоит произнести страшное слово «измена», и живому телу партии будет нанесен тяжелый удар. Этого боялись все. И только секретарь Союза малоземельных крестьян обвел собравшихся ястребиным взглядом, поднялся с места, показал пальцем на стол, за которым сидели депутаты, и крикнул:
— Это ваших рук дело!
Присутствующие содрогнулись.
— …Нас обманули! — продолжал Тоник, стараясь снова привлечь внимание зала. — Мы обмануты всеми. Нам твердят: «Потерпите!» Мы слышали это в течение четырех лет войны. До каких еще пор ждать! Я вам сейчас скажу. До тех пор, пока буржуазия окрепнет экономически и возьмет в свои руки армию и полицию. Тогда капиталисты схватят нас за глотку и скажут: «Хватит с вас, рабочие! Хватит этой игры в демократию и свободу. Заработки снижаем, восьмичасовой день отменяем! Теперь попляшете под нашу дудку!»
Анна гордилась своим милым. Вот он стоит, с раскрасневшимся лицом, вбирая своими стальными глазами взгляды всего зала, вбирая гнев, боль и чаяния этих людей, и, претворив эти чувства в слова, согретые кровью своего сердца, возвращает их толпе.
«Какой он красивый!» — думала Анна, и ей очень захотелось, чтобы он вспомнил, что она здесь, и посмотрел в ее сторону. Но Тоник не смотрел на нее, взгляд Анны слился для него со всеми остальными. Анна уже не понимала слов Тоника, она только слышала его голос, и это было наслаждением. Его поднятые руки источали силу и еще что-то неуловимое, от чего ее охватывала дрожь и слезы навертывались на глаза. Ах, как она его любит!
Тоник заканчивал свою речь. Он взмахнул рукой, и глаза его сверкнули.
— В России идет великая борьба, борьба за нас всех. В России льется рабочая кровь ради нас всех. В России строят новый мир для нас, пролетариев всего земного шара. Не останемся же и мы в стороне, покажем, что и мы сумеем быть достойными участниками этой борьбы! Да здравствует русская революция!
Садовый павильон Народного дома дрожал от восторженных криков. Тоник подошел к краю сцены:
— Да здравствует мировая революция!
Аудитория бушевала: «Да здравствует!.. Слава Ленину! Слава революции!» В зале взметнулся вихрь рукоплесканий, клубился табачный дым, мелькали восторженные лица людей и алые знамена. Разрумянившийся Тоник, стоя у самой рампы, воскликнул:
— Да здравствует революция в Чехословакии!
Стеклянная стена павильона чуть не разлетелась вдребезги. Все словно закружилось — кулисы, изображавшие лес, председательский столик, стаканы, переполненные пепельницы, клетчатые скатерти, лампочки под потолком. Назло врагам: «Да здравствует революция в Чехословакии!» В этом возгласе была страстная ненависть к прошлому, мечта о будущем счастье и восторг освобождения, кипение грядущих уличных боев, возмездие и победа. Люди вставали с мест, махали руками.
— Да здравствует Третий Интернационал! — крикнул Тоник. — Слава ему, он поведет нас к борьбе и победе!
— Слава! Слава! Слава Ленину!
Тоник сошел в зал. Его лицо было красным от возбуждения, на висках обозначились жилки. Он пробирался среди столиков. Зал все еще шумел и гремел аплодисментами. Тоник сел рядом с Анной, приветствуя ее взглядом и легкой улыбкой. Она вся потянулась ему навстречу, ласково глядя на него голубыми глазами.
Председатель, старый деревообделочник, стоял за своим столиком, ожидая, когда стихнет зал, чтобы дать слово следующему оратору. Но не успел он сделать этого, как на сцену вбежал черноволосый человек. Бывший красноармеец Плецитый! Анна побледнела, она его терпеть не могла!
— Товарищи! — крикнул Плецитый, не обращая внимания на председателя. Тот, видя, что тут ничего не поделаешь, уселся на свое место.
Голос Плецитого звучал совсем иначе, чем у Тоника. Резкий и острый, как отточенный нож, он вызывал в
