Чудовище (сборник) - Юрий Петухов

— Ну что… — прохрипел Николай и надрывно закашлялся, побагровел от натуги, вытаращил налившиеся кровью глаза так, что Витюня даже испугался за него, принялся наколачивать по спине. Но Николай отмахнулся от него, отпихнул рукой и просипел-таки сквозь слезы слабеньким прихлюпывающим голоском: — Ну что, попробуем?

— Чего это? — удивился Витюня.

— Сам знаешь чего!

— Опять дуришь?

Николай дернул носом, заморгал.

— Не, друг Колюнька, завязывать мы с тобою начнем со следующей недели, лады? Или завтрева! Сегодня чего-то не в кайф. А с завтрева — точняк завяжем! Ну че ты, в натуре, у меня слово — кремень, сам знаешь, ежели чего порешил и сказал, так заметано! Мы с тобой зазря, что ли, этому хмырю отвратному наши книжки загнали, а?!

— Это какие такие наши? — не понял Николай.

— Да ладно уж, — замял дело Витюня, — не важно! Ты тока гляди у меня, не подведи! Чтоб с завтрева как начнем завязывать, чтоб ни-ни! Понял?! А сегодня уж гульнем, Колюнька, напоследочек! Отведем души наши немытые!

И снова потянулось резиновое тягучее время.

— Пойду студенту харю бить, — вдруг сорвался Витюня. Заколебал своими буржуазными идолами!

Под взглядом Николая он постепенно остыл, махнул рукой:

— Хрен с ним, пускай загнивает. Была охота с молокососами связываться!

Николай старался избегать соседей и вообще тех людей, которые его знали прежде. Сознание собственной неприглядности угнетало его, пригибало к земле и угасало только к вечеру, с наступлением темноты. Но вечер в июне не близок, и потому Николай чувствовал себя неуютно под немыми взорами пустых глазниц дома.

За каждой занавеской мерещились чьи-то любопытствующие глаза. В ушах стоял ехидный шепоток: "Вот он — забулдыга, пьянь подзаборная!" Виделись торжествующие женские лица, и читалась в них убежденность: "Уж своих-то мы не упустим, катись, катись, алкаш, подальше отсюда!" Мужчины за этими занавесками представлялись безропотными, молчаливыми. Но все это казалось только — окна были пусты, у хозяев квартир были свои насущные проблемы, к тому же в этот ранний час большинства из них и не было дома.

— Во! Гляди-ка, Борька! Ну, ежели он нас не выручит, то я не знаю…

Витюня не пояснил, чего он "не знал" насчет Борьки. С Борькой было тяжело, и хотя в конце концов он всегда выполнял просьбы клиентов, но покуражиться при этом успевал вдосталь. Вот и сейчас Борька, будто не замечая надвигающейся на него парочки, стоял на своем ежедневном месте среди заваленного пустой тарой заднего входа в магазин. В заскорузлом черном халате на голое тело, взъерошенный, с «беломориной» во рту. И во всем его облике ощущалась вальяжность и ублаготворенность.

— О себе он, скотина, не забывает, — зловещим шепоточком гудел Витюня, своротив губу в сторону Николая. — Ну, выпьет он у меня теперь за наш счет, жлоб поганый!

Борька скосил глаз, и Витюня тут же расплылся в самой искренней, непритворной улыбке. Замахал рукой. Борька сделал вид, что собирается уходить. Витюня вприпрыжку бросился к нему, на ходу сгибаясь все ниже и ниже, приобретая гнусный, подобострастный вид.

"Тварь, у-у, тварь!" — подумал Николай. Борька всегда вызывал в нем отвращение своими замашками. "Ничтожество, а тоже — строит из себя благодетеля!" Было стыдно за Витюню, а еще больше за себя, несмотря на то, что знал — самому в прямой контакт с грузчиком магазина вступать не придется. Но омерзение не проходило. Выпитое с утра улетучивалось, дрожь снова начинала занимать свои позиции в конечностях. Николай присел на пустой дощатый ящик из-под бутылок и, не удержавшись, заискивающе кивнул Борьке. Тут же ругнул себя за это.

Остальное было делом Витюни. Он справится!

— Молиться за тебя буду…

— Не, сегодня никак.

— Спасай, Боря, погибаем. Вон Коляня уж и стоять не может, ты глянь только.

— Ни-е-е.

Слова обрывками долетали до Николая, раздражали, нагоняли дикую злобу на Борьку. "Ведь самому выгодно, гаду, — не в ущерб себе приторговывает-то. Не прохлаждался же он тут, не зря стоял — поджидал ведь нас да других таких же, чтоб с утра ручонки свои шелудивые погреть. И сколько же за день через них проходит, с ума сойти! Сука!" Николай заводил себя, закипал.

— Не, не могу…

А Витюня потел, махал трешниками перед Борькиным носом, постыдно клянчил, пуская слезу. И старался не понапрасну.

Минут через десять Борька, видимо усладив свое непомерное честолюбие, небрежно сунул деньги в карман халата и шмыгнул за дверь.

— Паскуда! — с ненавистью глянув на захлопнувшуюся дверь, проскрипел Витюня и облегченно вздохнул, присел рядом с Николаем. Все его словесные запасы вылились на Борьку, и теперь он молчал.

Грузчик вышел скоро, ждать себя не заставил. В руках его был большой кулек. В кармане халата угадывался стакан.

— Только, мужики, давай подальше отсюдова, — сказал он и пошел вперед, в уголок двора, к старенькой беседке, заслоненной от посторонних взоров густой кроной раскидистого клена. Шел он, пританцовывая, подпевая неумолкающему магнитофону, — зарядка у студента что-то затянулась.

В кульке оказалась четвертинка водки, две бутылки пива, хлеб и тонко нарезанная колбаса, граммов на сто, не больше.

"Уплыли наши денежки", — с тоской подумал Николай и судорожно сглотнул слюну. В животе опять заурчало. Он сплюнул и громко выдохнул, избавляясь от тошнотворных остатков выпитого одеколона.

Во двор начали выходить первые утренние мамаши со своими чадами в колясках. Мамаши щурились на солнце, поправляли что-то внутри колясок и не спеша, с горделивым видом, направлялись к скверику, не замечая, а может, и просто не обращая внимания на троих мужчин, что-то делающих в это утро в беседке.

— Мне чуток! — брезгливо поморщился Борька, однако стакана не отодвинул, и треть содержимого бутылки оказалась в нем.

Витюня угодливо осклабился, подморгнул. «Благодетель» с кислой физиономией, оттопыривая корявый мизинец, выцедил водку, нюхнул хлеба и положил его обратно, на мятую бумагу бывшего кулька. Оставшиеся капли он небрежно стряхнул на пол беседки, поставил стакан на скамейку и ушел, не сказав ни слова.

— Ну и черт с ним, — вяло проговорил Николай. — Давай расплескивай — у меня что-то опять мандраж пошел.

Он не помнил, когда перешел на это язык, поначалу так коробивший слух. Не помнил. А теперь сам не замечал словечек, вросших в него. Так было проще — ведь не станешь же в чужом племени изъясняться на своем языке — все равно не поймут. А может, и начинал забываться уже тот, свой язык? Может быть, но так было проще, так его понимали и он понимал с полуслова, так можно было выразить целую гамму чувств и ощущений одним коротким словом. Да и не нашлось бы уже в голове прежних слов.