Искатель. 1961–1991. Выпуск 2 - Хэммонд Иннес

…Опять прошумел ветер, снова сорвал с веток серебристую снежную пыль. Клубясь как дым, она запорошила Егору лицо, лезла в нос и в глаза, но он даже не стряхивал ее. Тело обволакивала приятная теплота, а сознание — такая же приятная сонная одурь, и было лень поднять руку и стряхнуть с лица снег. Да и зачем стряхивать, когда тепло? Знать, и вправду повернуло на оттепель, и теперь можно ждать хоть до ночи. А отойдут руки, он еще и покурит, и тогда будет совсем хорошо.

Алая полоска мелькнула в лесных просветах — загоралась ранняя зимняя заря, и, глядя на нее, Егор вдруг испытал незнакомое ему досель чувство полнейшей затерянности. Кто мог сказать сейчас, где он и что с ним? Никто. Никто во всем свете. И это всеобщее незнание как бы исключало Егора из сонма живущих; он был, и в то же время его не было, как не бывает любого, когда никому не известно о его существовании.

Эта неожиданная мысль сильно поразила Егора и вызвала щемящую тоску в сердце, какая охватывала, наверное, первого человека, еще беспамятного и безъязычного первожителя, бродившего в смутной тревоге по холмам и равнинам земной юдоли, где не было ничего, кроме одиночества и безвременья.

Безвременье окружало и Егора. Он уже не мог сказать, сколько сидит здесь и утро или вечер предвещает красная полоска зари: минуты обрели иное значение, иной физический смысл — теперь они не были ни мерой конкретного, ни конкретным понятием вообще, а были всего-навсего условной величиной, которая могла вместить в себя и сколь угодно мало, и сколь угодно много. Мыслей не стало. В голове проносились одни обрывки, не выстраивавшиеся ни в какую логическую цепь, а составляющие хаотичную картину из образов, которых Егор не знал и не помнил.

А потом Егор увидел деда. Он выглядывал из-за дерева и манил Егора к себе; в заячьей шапке, в латаном полушубке и с берданкой на плече — точь-в-точь такой, каким Егор его помнил. «Слезай, не бойся, — говорил дед. — Не тронут тебя волки. Со мной не тронут». И Егор слез на землю, и волки не тронули его, словно и не видели, и он подошел к деду. «Пошли», — оказал тот и повел Егора в глубь леса. Егор не спрашивал, куда и зачем ведет его дед, но почему-то знал, что тот сейчас откроет ему какую-то тайну. Единственное, чему удивлялся Егор, так это полному незнанию мест, по которым они шли, хотя ему всегда казалось, что он исходил здесь все вдоль и поперек. А дед молчком, как и всегда в лесу, все шел и шел и все, казалось, чего-то искал. Наконец они вышли на поляну, посередине которой стоял пень. «Нашел, слава богу, — сказал дед и повернулся к Егору. — Сколько охотишься, а волков не знаешь. Побегай-ка теперь сам волком». Дед подвел Егора к пню. «Втыкай нож». Егор хотел сказать: нет, мол, ножа, не на охоту ехал нынче, за бревнами, но тут увидел, что нож висит на ремне, — тот самый, Гошкин, который отдал председателю. «Втыкай, — повторил дед, а когда Егор воткнул, велел: — А сейчас говори за мной: на море, на океане, на острове на Буяне, на голой поляне светит месяц на осинов пень — в зеленой лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый». Егор повторил дедов заговор. «А теперь, — сказал дед, — прыгай через пень». Егор разбежался и прыгнул, но ничего с ним не случилось. «Не так, — сказал дед. — Перекувырнуться надо». Егор перекувырнулся, ударился о землю и стал волком. Смотрит, а деда на поляне уже и нет. Да он и не нужен был теперь Егору: у людей дела человечьи, а у волков свои — волчьи. Отряхнулся Егор от снега и побежал куда глаза глядят. Долго ли бежал, недолго, не знал, а остановился дух перевести, видит: лежат под деревом другие волки, а на дереве человек сидит — в инее весь, то ли живой, то ли уже мертвый. Присмотрелся Егор, а это он сам на дереве-то. Тут бы и удивиться, а Егору хоть бы что. Подбежал он к стае и лег рядом с волчицей. И они узнали друг друга, и волчица сказала ему по-волчьи вот что: «Люди думают, что им можно все. Но есть тайна. Тайна совместного проживания на земле, которую люди не знают. Ты взял у меня детей и думаешь, что это забудется. Не думай. И у тебя возьмется, придет время. Вон ты сидишь, видишь? А твоя лошадь валяется на дороге. И хотя сегодня ты спасешься, потому что я уже слышу, как за тобой едут, расплата будет за все…»

…Далеко-далеко, как на краю земли, застрекотала сорока, ей отозвалась другая, и вслед за этим Егор услышал слабый хлопок, будто лопнула бумажная хлопушка. Волки вскочили, насторожив уши, и один за другим метнулись в гущу леса. Хлопнуло еще и еще, и сердце Егора, пропустив удар, забилось часто и неровно. Стреляют!

Снова застрекотали сороки, на этот раз ближе, и сквозь смерзшиеся ресницы Егор увидел, как из-за поворота дороги вывернулся окутанный паром председателев жеребец. Председатель правил, стоя в санках на коленях, а сзади него на сиденье сидели конюх и Маша, оба с ружьями, из которых они и палили.

Егор хотел крикнуть, но голоса не было. И не было сил оторвать от ствола заледеневшее тело.

Ссадив жеребца у штабеля, председатель выскочил из санок. Следы на поляне показали ему все, и он, утопая в снегу выше колен, побежал к ели. Увидел скрючившегося на суку Егора и понял, что тот сард не слезет. Обернувшись, крикнул конюху:

— Василий! Давай сюда, здесь он!

Егор пошевелился.

— Сиди! — велел ему председатель. — Шмякнешься, чего доброго, шею свернешь. Сейчас мы с Василием тебя снимем.

— Снимешь его, как же! — сказал подошедший конюх. — В нем, в борове, пудов шесть, чай.

— А вожжи на что? Тащи вожжи, мы его на вожжах спустим.

Подбежала, еле вытаскивая ноги из снега, Маша. Увидев заиндевелого Егора, заплакала.

— Не голоси, Марья! — остановил ее председатель. — Жив твой Егор. Сейчас сымем, в тулуп завернем — и домой. Баня-то у тебя как, не остыла?

— Не должна. Я все ждала его, топила. Думала, задержался где на дороге.

— Вот и ладно. Приедем — сразу в баньку его, отойдет.

Возились с Егором долго. Председатель залез на елку, завязал под мышками у Егора вожжи, а другой конец, перекинув через сук, сбросил вниз, где за него ухватились конюх с Машей. Так, как мешок какой, и спускали.

Перед тем как ехать, председатель вынул из кармана четвертинку. Сковырнул пробку, поднес бутылку Егору ко рту.

— Ну-ка разевай. Перцовая. В аккурат сейчас.

Но у Егора челюсти словно свело, пришлось Маше силой разжимать ему зубы и вливать в горло водку. Егор глотал, не чувствуя ни запаха, ни вкуса.

По дороге Егор сомлел и не помнил, как они приехали в деревню, как вносили его в баню, снимали одежду и растирали. Даже боли не чувствовал, когда стали отходить лице и руки, — провалился в темноту, где не было никакой жизни, как не было ее до рождения, когда бесплотный еще человечесчий дух только готовится к исходу из этой темноты…