Без Отечества… - Василий Сергеевич Панфилов

— Однако… — усмехаюсь сухо, — если я могу понять… Понять, но не простить (!) служителей французской Фемиды, на которых было оказано чудовищное, просто беспрецедентное давление — как со стороны ряда видных французских политиков, так и общественности, изрядно разогретой этими самыми политиками. Но вот понять офицеров…

— Нет, месье капитан, — качаю головой, — не могу! Я считаю, что именно офицеры Корпуса виноваты в том, что не сумели удержать дисциплину среди рядовых. Не сумели нейтрализовать агитаторов и объяснить солдатам цели войны. Не сумели объяснить, что война уже заканчивается, и именно от них во многом зависит, как её окончание встретит Россия. Не сумели объяснить, что в противном случае все колоссальные потери будут напрасными.

— Интересная точка зрения, — нейтрально заметил жандарм.

— Уж какая есть, — отвечаю равнодушно, — Но главное даже не то, что офицеры Корпуса не справились со своей работой, а в том, что они умыли руки, понимаете? Вместо того, чтобы принять свою вину и попытаться исправить ошибки, они отошли в сторону и отказались хоть как-то помогать своим солдатам.

— Бунтовщикам, — сказал капитан.

— Бунтовщиками, — соглашаюсь с ним, — Но даже бунтовщики — это их солдаты, за которых офицеры несут прямую ответственность. А эти…

Чувствую, как на лицо вылезает кривая усмешка.

— … мало того, что умыли руки, так они ещё и начали мешать тем, кто занялся судьбами солдат! А я…

— … ткнул их мордами в собственное дерьмо, и они никогда этого не простят!

Задумчиво покивав и затянувшись в последний раз, жандарм спохватился, снова натягивая маску недоверчивого служаки, подозревающего меня во всех грехах.

— Есть что-то помимо политики? — с акцентированной скукой интересуется капитан, давя окурок о дно латунной пепельницы, и опираясь подбородком на волосатый, мосластый кулак с расплющенными мозолистыми костяшками.

— Ставки на спорт, — отвечаю, не раздумывая ни единой секунды, — С точки зрения букмекеров я очень нестабильная и неудобная фигура, которую почти невозможно просчитать, а сам факт моего участия в боях для них — потери миллионов, если не десятков миллионов франков.

— Кхе! — поперхнулся жандарм, — Вы думаете? Впрочем…

Он замолк, нахмурив лоб, и, кажется, уже не играя, а я решил добавить угля в топку его мыслительного процесса.

— Я не стал бы обвинять ВСЕХ офицеров, пытавшихся убить меня, в сговоре с букмекерами.

— По словам офицеров Легиона, не было никакой попытки вашего убийства, — сухо поправляет меня жандарм, — Это всего лишь ваше предположение, а истину может установить только суд.

Вздёргиваю бровь на столь странное заявление, но не спешу оспаривать его слова, продолжая, как ни в чём ни бывало:

— Полагаю, это простые исполнители, — подпускаю в голосу толику сомнения, — может быть даже — прекраснодушные идиоты с искаженным пониманием действительности. Но вот те, кто их направил…

Не договорив, замолкаю и пожимаю плечами, давая капитану возможность додумать. Версия с букмекерами хороша тем, что её в принципе невозможно опровергнуть. Господа офицеры, помимо пьянства, испытывают заметную склонность к азартным играм, да и вообще не отличаются особой щепетильностью.

В большей или меньшей степени это относится к вооружённым силам любой страны, ибо армия является срезом общества, что относится в том числе и к офицерскому составу. Если же страна больна, если она переживает духовный и идеологический кризис, то в первую очередь это болезненно, подчас карикатурно отражается на армии.

Кто бы что ни говорил, но среди военных — всегда, во все времена и во всех странах, много больший процент личностей, склонных к насилию. Людей, которые в силу разных причин не нашли себе места, или просто не видят… не хотят видеть себя в гражданской жизни.

Достаточно много фанатиков Идеи, притом не слишком важно, а собственно, какой именно? Военный мундир, полковой марш и флёр некоей избранности, инаковости, идеально укладывается в рамки едва ли не любой идеологии.

Хватает обычных приспособленцев и бездельников, которые, спрятавшись за трескучей мишурой о Долге и Чести, устраиваются поудобней. Они замечательно умеют нажимать голосом как на призывников, так и на людей гражданских.

Сурово повествуя об «обязанности стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы» и «не щадить своей жизни», они говорят заученными, рублеными, патриотичными фразами. Сами же приспособленцы, как правило, устраиваются замечательно удобно, и отнюдь не спешат класть животы ни за други своя, ни за Отечество.

Тяготы и лишения, вкупе с почётной обязанностью умирать за Отечество, достаются на долю призывников и немногих идеалистов, причём (вот совпадение!), возникают они, как правило, потому, что приспособленцы в офицерских погонах самым решительным образом не выполняют свои должностные обязанности.

Есть в армии и люди с психопатическими чертами характера, которые странно смотрелись бы в жизни гражданской, но замечательно востребованы в армии, при толике удачи делая недурную карьеру.

Понятия Офицерской Чести, о которых они любят высокомерно цедить сквозь зубы, не мешают пить до белой горячки, бить по морде безответных солдат, запускать руки в ротную или полковую казну, проматывать имения, мухлевать в карты, бесчестить девиц и делать всё то, что казалось бы, делать не до́лжно. Да, иногда стреляются… но только в том случае, если правда грозиться выйти наружу, да и то, по совести, не так часто, как это принято считать.

Да собственно, какая может быть мораль у людей, которые готовы убивать и умирать, притом не только врага внешнего, но и в первую очередь — собственных граждан? Картечь по безоружным крестьянам, военно-полевые суды с нарушением любых норм Закона, и вовсе бессудные расстрелы — это всё они.

В мирное время мораль ещё держалась в каких-то рамках, а уж после нескольких лет войны… Право слово, достаточно изучить историю наёмников и вспомнить знаменитое «Город на три дня», как иллюзии падут. Не все такие… даже не большинство, но и обольщаться не стоит.

Старшие офицеры, за нечастым исключением, участвовали в подавлении бунтов времён Первой Революции. Они лично стреляли в безоружных демонстрантов и отдавали приказы солдатам, вешали, выносили смертные приговоры заведомо невиновным.

Позже, с началом войны, они выселяли людей из прифронтовой полосы — с чудовищными злоупотреблениями и некомпетентностью, что привело к огромной смертности среди озлобившегося мирного населения. Они брали в заложники граждан собственной страны[66], требуя беспрекословного повиновения, и вешая стариков при малейшем поводе, а часто — выдумывая этот повод.

Они поднимали роты и полки в полный рост на пулемёты, зарабатывая ордена за лихие атаки. Они ожесточили аморфную солдатскую массу своей жестокостью, бездарностью и воровством…

… и ничуть не удивительно, что после Революции солдаты ответили им взаимностью! С офицеров срывали погоны,