Алхимия единорога - Антонио Хименес

Но вдруг этому умозрительному благолепию пришел конец. Я почувствовал: все это, возможно, существует лишь в моем воображении. И если ничто не является тем, чем представляется, все могло оказаться лишь плодом моего воображения, результатом взятой на себя роли героя-любовника.

Первую остановку мы сделали в Гааге. Нам захотелось выпить пива, и мы ровным счетом никуда не спешили.

Пока мы сидели и болтали, я обратил внимание на трех посетителей за соседним столиком — они разговаривали о кино, и их лица показались мне знакомыми. Первый был очень высоким, седовласым, с густыми белесыми бровями, лет семидесяти пяти. Этот обходительный старик с выразительной мимикой, похожий на персонажа мультфильма, обо всем отзывался устало, иронично, скептически. Он бесцеремонно вторгался в историю кинематографа, упоминал и о собственных фильмах — он явно был режиссером. Другой собеседник, возможно на пару лет старше, так сутулился, будто его голова вросла в туловище. Он отстаивал важность женской красоты для современного киноискусства, беспрестанно переводя разговор на семидесятые годы и на киношников прошлых лет; почти в каждой его фразе поминался Бунюэль.[71] Ну а третий собеседник — человек с роскошной лысиной, блестящими голубыми глазами, тонкими усиками и аккуратной козлиной бородкой, — судя по высказываниям, был писателем.

Возможно, за столиком сидели Борау, Аранда и Висент,[72] хотя наверняка не скажу. Сутулый бросал на моих спутниц похотливые взгляды, но исподтишка: в таком возрасте воображение зачастую сильнее либидо, и их непросто состыковать. Так бывает, когда наводишь на резкость бинокль, различаешь далекий предмет и безуспешно пытаешься до него дотянуться и потрогать. Но главная проблема в том, что самой реальности недостает резкости — это лишь набросок, который размывается, когда мы пытаемся подогнать его под наши представления, зачастую надуманные.

— Меня угнетает могущество разума.

— О чем ты, Рамон? — удивилась Виолета.

— О том, что я слишком много фантазирую. Я воображаю несуществующие миры, и порой фантазии вводят меня в заблуждение. А когда я открываю глаза и ясно понимаю, где я, все исчезает. И я не знаю, в каком мире живу на самом деле.

XVII

Говорят, Беффруа для жителей Брюгге — то же самое, что Эйфелева башня для обитателей Парижа: символ свободы, могущества и процветания. Беффруа — это башня высотой в 83 метра; ступеней у нее столько же, сколько дней в году. В этом готическом памятнике перезваниваются почти полсотни колоколов.

— Смотри, — Виолета указала на дом со шпилем, — в этой Краненбургской башне заточили эрцгерцога Максимилиана Австрийского, когда жители города взбунтовались против чрезмерных несправедливых налогов.

— В этом доме жил Фламель, — добавила Джейн.

— Невозможно, — возразил я. — Здание построено в пятнадцатом веке, а Фламель жил в четырнадцатом.

— Он сам велел его построить.

— Что ж, давайте разберемся. Правда ли, что Фламель жив? Я хочу услышать подтверждение из ваших уст, хотя давно уже об этом знаю.

Девушки переглянулись; сложившиеся обстоятельства повелевали покончить с тайнами. Пришло время открыть мне все, и мне показалось, что Виолета и Джейн просто не знают, как к этому приступить. Я уже наслушался историй про бессмертие Фламеля, про то, как тот веками путешествовал по разным странам. Однако все это могло оказаться хитро сплетенной выдумкой, созданной для поддержания легенды о возможностях алхимии, чтобы кучка неофитов верила в существование философов, победивших смерть, поборников добра, борющихся за сохранение тайны от непосвященных. Впрочем, уберечь тайну все равно не удалось. Иначе чем объяснить могущество Александра Великого, Карла Первого Испанского, Наполеона, Гитлера и многих других? Они ведь поднялись к вершинам власти, подчинив себе выдающихся алхимиков, которые раскрыли им свои секреты. Некоторых из этих алхимиков впоследствии обезглавили и расчленили, захоронив останки в разных местах, чтобы бессмертных не спасло никакое снадобье. Однако другим удалось бежать, пожертвовав порцией философского камня.

Можно спросить: почему же похитившие тайну все-таки умерли? Ответ прост — эликсир в полной мере действует лишь на того, кто сам его создал. Если человек неспособен изготовить снадобье самостоятельно, пусть даже с помощью учителя, он никогда не получит ничего, кроме золота и, возможно, толики жизненных сил. Это чаевые судьбы, подачка природы, но не более.

— Пожалуйста, Виолета, пора выложить все начистоту.

— Да, раз у Джейн такой длинный язык.

— Возможно, она любит меня больше, чем ты?

— Не говори ерунды, — рассердилась Виолета.

— Мы обе тебя любим, — добавила Джейн.

Глаза обеих женщин изменили цвет, зрачки расширились. На лицах их отражалось напряжение, растерянность, неуверенность. Все карты были розданы, оставался единственный путь — рассказать все без утайки. Отговорки давно себя исчерпали.

— Мы откроем тебе правду, — решилась Джейн.

— Для начала я хочу услышать то, что для меня важно, очень важно.

— Мы тебя пугаем, Рамон? — спросила Виолета.

— Дело не в том. Я хочу узнать, сколько вам на самом деле лет.

— Мне тридцать, — объявила Виолета.

— А мне двадцать пять, — отозвалась Джейн.

— Как зовут твоего отца, Виолета?

— Николас Фламель.

— А твоего?

— Николас Фламель.

— Как можете вы быть дочерьми человека, которому более семисот лет? Да неужто вы…

Не успел я договорить, как Виолета меня перебила:

— Нет, мы не дочери призрака или какого-нибудь чудовища. Мы люди, как и ты, люди этого времени, хотя немного моложе тебя.

Джейн сухо кивнула в подтверждение слов сестры, произнесенных так жестко, что меня покоробило.

— Не могу поверить, что вас родила женщина, возраст которой исчисляется семью веками.

— А кто тебе сказал, что мы дочери Перенеллы?

Я не нашелся с ответом, сразу растерявшись. Но мое желание узнать всю правду не ослабело.

— О том, что мы поведаем тебе, рассказывать опасно. Чтобы заговорить, мы были вынуждены дожидаться позволения отца. Мы слишком мало тебя знали, толком нам ничего не было о тебе известно. Лишь потом мы наконец-то познакомились с тобой поближе. Представляешь, Рамон, что бы случилось, если бы власть имущие этого мира — мафиози, наркоторговцы, террористы, главы государств — узнали то, что знаешь ты?

— Да, представляю.

— Такое действительно произошло из-за одного болтливого субъекта, который близко сошелся с Фламелем. Из-за этого человека погибла Перенелла, и Николас долго не мог оправиться от утраты. В ее гибели виноваты немцы. Друг Фламеля по своей беспечности открыл нацистам место, где скрывалась Перенелла. Николас, наш отец, многому обучил этого человека, но секрет универсального снадобья приберег напоследок. Предателя звали Франсуа Дампьер. Когда он посчитал, что выведал все, он продал свои знания фашистам. Это случилось в марте 1943 года. Фламели жили тогда в Брюгге, спрятавшись прямо под носом оккупантов, и угодили в ловушку, как тысячи обычных людей. Перенелла выдавала себя за супругу Дампьера (тот был немцем с бельгийскими корнями и с юности жил в Брюгге). Чтобы не попасть в тюрьму, Дампьер записался в партию и вывесил на фасаде своего дома нацистский флаг, что теоретически обеспечивало полную безопасность обитателям жилища. Однако, будучи фантазером и болтуном, он, по-видимому, допустил неосторожное высказывание, и за домом начали внимательно наблюдать. Нацисты расспрашивали тут и там, подбирались все ближе и наконец узнали, что в доме проживают люди без документов. Зародилось подозрение, что там прячут евреев. Однажды, воспользовавшись отсутствием хозяина, немцы ворвались в дом и забрали Перенеллу. Ее спрашивали о муже и об остальных обитателях дома. Перенелла отвечала, что, кроме Франсуа, ее мужа, там никто больше не живет. Однако сыщики видели, как Фламель входил в дом, и желали знать, кто он такой и где сейчас находится. Перенелла так и не выдала своего настоящего супруга…