Полет сокола - Смит Уилбур

В кустах что‑то мелькнуло, раздался шорох босых ног на песчаной тропке. Внезапно прямо перед Зугой возникли безмолвные крадущиеся тени — восемь, нет, девять. Каждый нес на голове громоздкий узел. Майор вскипел от негодования, но в то же время ощутил мрачное удовлетворение от того, что ночь прошла не напрасно.

Первый из цепочки поравнялся с упавшим деревом. Зуга поднял ствол «шарпса» вверх и нажал на курок. Выстрел прозвучал в тишине, как удар грома. Ночь разорвалась сотнями оглушительных эхо, перекатывавшихся по замершему в страхе лесу.

Девять темных фигур словно окаменели. Не успел звук выстрела утихнуть, как готтентоты Черута с громкими криками налетели со всех сторон. Их нечеловеческий вой леденил душу, заставив вздрогнуть даже Зугу, а на жертв этот звук оказал поистине волшебное действие. Уронив тюки и оглашая лес жалобными воплями, они рухнули на землю, парализованные суеверным ужасом. Раздались удары дубинок по черепам и съежившимся телам — визг и вопли зазвучали с новой силой.

Люди Яна Черута немало потрудились, вырезая дубинки, и теперь пускали их в ход с жадным ликованием, стремясь расквитаться за бессонную, унылую ночь в засаде. Сержант Черут почти потерял голос от возбуждения и лишь визгливо тявкал в самой гуще схватки, как обезумевший фокстерьер, загнавший на дерево кошку.

Зуга понимал, что готтентотов вскоре придется остановить, чтобы они кого‑нибудь не убили или не изувечили всерьез, однако наказание было заслуженным, и он подождал еще минуту. Бывалый вояка и сам внес в дело свою лепту: один из поверженных на землю вскочил на ноги и попытался удрать в подлесок, но майор ловко подсек посохом его ноги, а когда тот вскочил, словно на пружинах, нокаутировал коротким ударом в челюсть.

Отойдя от побоища, майор вынул из нагрудного кармана одну из немногих оставшихся сигар, прикурил от фонаря и с удовольствием затянулся. Готтентоты подустали, их рвение ослабло. Ян Черут обрел голос и впервые заговорил членораздельно:

— Slat hulle, kerels! — Бей их, ребята!

Все, хватит. Зуга открыл заслонку фонаря.

— Отставить, сержант!

Звуки ударов стали реже и постепенно стихли совсем. Тяжело дыша и утирая пот, готтентоты отдыхали, опершись на дубинки.

Стонущие дезертиры лежали вповалку. Из разорванных тюков на землю высыпалась пожива: ткань и бусы, фляги с порохом, ножи, зеркала и стеклянная бижутерия. Зуга разъярился с прежней силой, когда узнал жестяной сундучок, в котором хранил свой парадный мундир и шляпу. Он со всей мочи пнул ближайшего беглеца и прорычал сержанту:

— Пускай все соберут!

Девятерых неудачников связали и препроводили в лагерь, нагрузив тюками, которые так и не удалось украсть. Тяжесть ноши усугублялась изрядной коллекцией ушибов, ссадин и синяков. Разбитые губы вздулись, зубы поредели, глаза опухли и затекли, головы покрылись шишками, как земляные груши, но хуже всего был стыд: над беглецами насмехался весь лагерь.

Выстроив пленников, Зуга выложил перед ними награбленное добро и в присутствии товарищей на плохом, но выразительном суахили произнес речь, в которой уподобил их трусливым шакалам и жадным гиенам, а затем оштрафовал каждого на месячное жалованье.

Публика наслаждалась представлением, встречая улюлюканьем каждое новое оскорбление, в то время как преступники, втянув голову в плечи, готовы были провалиться сквозь землю. На самом деле среди зрителей не было ни одного, кто не хотел бы улизнуть из лагеря, и если бы побег удался, то на следующую ночь успешному примеру последовали бы и остальные, но теперь, когда план расстроился, они злорадствовали, избежав наказания, и радовались страданиям приятелей, которые позволили себя поймать.

На следующий день во время полуденного отдыха между двумя этапами тирикеза носильщики, собравшись кучками в тени деревьев мопане, пришли к выводу, что им достался сильный хозяин, такой, которого нелегко надуть, что сулило благополучный исход предстоящего сафари. Пленение носильщиков‑дезертиров сразу вслед за победой над португальцем неизмеримо укрепило авторитет майора. Посовещавшись, четверка старших постановила, что такому человеку подобает иметь хвалебное имя. Из множества предложений было выбрано имя Бакела— «тот, кто бьет кулаком». Из всех достоинств майора это оказалось самым впечатляющим.

Теперь люди пошли бы за Бакелой в огонь и в воду, и хотя Зуга каждую ночь раскидывал свои сети, ни одна рыбка в них больше не попалась.

— Сколько? — прошептал Зуга.

Ян Черут прикусил чубук пустой трубки, задумчиво прищурил глаза и пожал плечами:

— Много, не сосчитать. — Он пожал плечами. — Сотни две, три, а может, и все четыре.

Мягкая пыльная земля была изрыта множеством раздвоенных копыт, круглые навозные лепешки с концентрическими кругами мало чем отличались от коровьих. В жарком воздухе долины Замбези висел тяжелый запах хлева.

Уже час охотники шли через редкий лес мопане следом за небольшим стадом буйволов. Они сгибались, проходя под низко нависшими ветвями, усеянными толстыми блестящими листьями, похожими по форме на раздвоенные следы. Судя по следам, на опушке леса к буйволам присоединилось другое стадо, гораздо больше первого.

— Далеко они? — снова спросил Зуга.

Сержант хлопнул себя по шее, сгоняя тускло‑черную буйволиную муху величиной с пчелу. Укус такой мухи жалил, словно раскаленная игла.

— Близко, даже мухи еще не улетели. — Готтентот ткнул пальцем в ближайшую кучу навоза. — Теплый, — заметил он, вытирая палец сухой травой. — Только они ушли в дурные земли.

Неделю назад отряд дошел до предгорий, но все возможные выходы из долины, которые Зуга разглядел в подзорную трубу, вблизи оказались тупиками. Ущелья упирались в скальные стены или обрывались в пропасть.

Караван повернул на запад и двинулся вдоль линии утесов. Зуга с небольшой группой разведчиков ушел вперед. День за днем по левую руку маячили непреодолимые горные склоны, отвесно вздымавшиеся в неизвестность. Земля была изрыта глубокими оврагами, вокруг торчали черные скалы и лежали груды огромных валунов. Овраги сплошь заросли серым терновником, переплетенным так тесно, что двигаться приходилось на четвереньках, а поле зрения ограничивалось несколькими футами. Стадо буйволов скрылось в одном из таких узких ущелий — толстые шкуры животных были неуязвимы для острых красных колючек.

Зуга достал из ранца носильщика подзорную трубу и принялся осматривать местность. Его снова поразила дикая, грозная красота здешней природы. Как отыскать в этом лабиринте путь в загадочную империю Мономотапа?

— Ты слышишь? — вдруг спросил он, опуская трубу.

Звук был похож на мычание стада коров, возвращающихся на ферму.

— Ja! — кивнул сержант. Низкий протяжный звук эхом отразился от черных утесов. В ответ раздалось мычание теленка. — Они залегли — вон там, в тех кустах. До заката больше не двинутся.

Майор прищурился, взглянув в небо: солнце еще не добралось до зенита. Сотню голодных ртов надо чем‑то кормить, а последнюю сушеную рыбу раздали два дня назад.

— Придется идти, — сказал он.

Черут вынул трубку из желтых зубов и задумчиво сплюнул в пыль.

— Мне живется хорошо, — сказал он. — Умирать совсем не хочется.

Зуга поднял подзорную трубу и осмотрел высокие скалы, запиравшие глухое ущелье с противоположной стороны. После первого же выстрела заросли терновника и жасмина будут истоптаны в пыль огромными разъяренными животными.

Резкий запах хлева снова защекотал ноздри.

— Ветер оттуда, — сказал Зуга.

— Они нас не чуют, — согласился Черут.

Однако его начальник имел в виду другое. Ближайший скальный гребень позволял обойти ущелье по краю и пробраться наверх, к дальнему его концу.

— Мы их вспугнем, как весеннего фазана, — хищно прищурился майор.

Туземные имена он находил слишком трудными, и своих личных оруженосцев, тщательно отобранных из дюжины претендентов, окрестил по‑английски Мэтью, Марком, Люком и Джоном в честь святых апостолов‑евангелистов. Вознесенные, таким образом, на невиданные высоты, они со всем усердием подошли к изучению своих обязанностей и через несколько дней уже ловко перезаряжали ружья, хоть и не так виртуозно, как слуги Камачо Перейры.