Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Глянула исподлобья, повернулась, пошла первая назад.

— Ни-ни-ни!

Елизавета Павловна подняла предостерегающе палец в сторону собиравшейся что-то сказать Измайлович.

— Сегодня, пожалуйста, без дискуссий!

Ехали всю оставшуюся дорогу молча. Неожиданный уход Маруси в религию был среди политкаторжанок темой жарких споров, критики, неприятий. Одни решительно ее осуждали, другие, как Елизавета Павловна, считали, что богоискательство Беневской сродни поискам некоего морального абсолюта, совершенно необходимого свободной личности, что не сумев разобраться в себе, в собственной душе и мыслях, революционный поступок (а Маруся без колебаний его совершила, лишилась здоровья, стала инвалидом, оказалась на каторге) не будет по-настоящему выстраданным, станет источником сомнений, лишит необходимой душевной опоры для продолжения борьбы.

Маруся ей нравилась. Открытая, приветливая, готова по первому зову прийти на помощь. Девизом ее было отдавать себя другим. Привлекательная, с лучистыми синими глазами, неизменно веселая, не выглядела, несмотря на увечья, беспомощной. Трудилась наряду со всеми, вела уроки по естествознанию с сокамерницами, с уголовницами, с детишками последних. Даже те из каторжанок, кто не разделял ее убеждений, подпадали под обаяние ее личности. Слушали без раздражения Марусины высказывания — о неприятии жестокости, чистоте жертвенного подвига, веры в ожидающий всякого смертного высший суд. Не торопились с обвинениями в аполитичности и упадничестве, старались понять.

«Насколько все же по-разному мыслят люди, — думала она прикорнув у борта коляски. — Даже связанные общей целью. Жизнь за товарища не колеблясь отдадут, а по поводу Маха с Авенариусом неделями могут не разговаривать»…

Выпрыгивали из-под колес брички кузнечики, пропадали в зарослях бурьяна. Лежа на колкой соломе, она смотрела в небо. В выцветшей по-летнему синеве парила птица. Застывала невесомо, срывалась долу, делала полукруг над лесистыми сопками, взмывала вверх.

Она потянула руку к пачке с почтовой корреспонденцией, достала газету, развернула. Это были «Новости дня». Пробегала глазами заголовки, фотографии, рисунки, остановилась на криминальной колонке с заголовком «Пойманы в борделе!», стала читать:

«Полицию Одессы можно поздравить с крупным успехом. Близится, судя по всему, конец беспределу, чинимому уголовными элементами в отношении граждан полумиллионного города. В минувшую среду удалось обезглавить руководство криминального мира, изловить главарей двух бандитских шаек, наводивших ужас на состоятельных одесситов, грабивших банки, ссудные кассы, дома богатых обывателей. Поделивших согласно воровскому договору районы Одессы на зоны влияния, обложивших данью предпринимателей, судовладельцев, купцов, хозяев дорогих магазинов, ресторанов, кафе.

Речь отнюдь не о примитивных бандитах. В руки властей попали так называемые борцы за народное счастье, как они себя именуют, функционеры-анархисты, считающие элементарный грабеж своим законным правом, обосновывающие его теоретическим тезисом социалистов: «грабь награбленное!» Первый — член отряда анархистов-террористов «Молодая воля» Моисей Винницкий по прозвищу Япончик, участвовавший во время беспорядков 1905–1906 годов в нападении на казармы 70-го казачьего полка и покушении на полицмейстера молдованского участка полиции подполковника Кожухаря. Второй, давно и безуспешно разыскиваемый органами правопорядка, налетчик и «бомбист» Тамма Абрамович, он же Яков Шмидман, он же Виктор Гарский, чей послужной список занимает в полицейских досье не один десяток страниц.

Оба революционных главаря, клавшие награбленное, минуя так называемые партийные кассы, в собственный карман, жившие на широкую ногу, обедавшие в дорогих ресторанах, дарившие сожительницам бриллиантовые украшения на десятки тысяч рублей, были схвачены во время ночной облавы… в борделе на Болгарской, в объятиях ночных бабочек, в нижнем белье. Такова, господа, мораль самозваных «друзей народа», имеющих своих представителей в Государственной Думе, таков облик презренных самозванцев, считающих себя выразителями национальных чаяний и надежд»…

Она не могла больше читать. Отшвырнула газету.

«Господи, какая грязь! В борделе?»

Схватилась за голову: ломило ужасно в затылке и висках. Уцепилась за край телеги, привстала у борта.

— Фаня, вам нехорошо? — услышала издалека чей-то голос.

Вокруг происходило что-то непонятное: наплывали один на другой окрестные холмы, сливались в сплошную пелену сопки на горизонте — окружающий мир стремительно мерк, погружался в темноту…

Она терла глаза: ни зги окрест, густой, как сажа, мрак…

— Я не вижу! — закричала в отчаянии.

— Фаня! — раздавались голоса, — что с вами?.. Фаня, ответьте!.. Фаня!

— Я не вижу! — билась она истерике. — Не вижу!!! Не вижу!!!

Из воспоминаний политкаторжанок Ф. Радзиловской и Л. Орестовой:

«Мальцевская женская каторга 1907–1911 г.г.»:

«Был у нас в Мальцевской поистине трагический случай. Одна из мальцевитянок, Фаня Ройтблат еще до своего ареста была ранена в голову осколками взорвавшейся бомбы. Так как прошло значительное время после взрыва и рана зажила, то никто из нас, да и она сама никогда не думали о каких-либо осложнениях от ранения. Мы привыкли видеть ее всегда здоровой, веселой и жизнерадостной. Вдруг однажды, кажется летом, в тюрьме поднялась тревога: с Фаней неожиданно случился странный припадок — она перестала видеть. Глядела широко раскрытыми глазами и ничего не видела вокруг себя. Маруся Беневская пересмотрела все медицинские книги, какие только были в тюрьме, предположила причину слепоты повреждением зрительного нерва при ранении, но непосредственной помощи оказать не могла. Через день или два припадок слепоты кончился, Фаня опять увидела свет, но мы поняли, что дело может принять печальный оборот. И действительно, через очень короткое время она совсем потеряла зрение. У нее по-прежнему оставались прекрасные, серые лучистые глаза, такие ясные и чистые, что по внешнему виду трудно было определить, что она слепая. В течение долгого периода Фаня надеялась, что слепота пройдет, что все это временно, и ни за что не хотела приспособиться к своему новому положению. Она перестала совсем выходить на прогулку, молча сидела или лежала на кровати в своей одиночке в околодке и, уйдя в себя, углубленно думала о том ужасном, что над ней стряслось. Слепота так ее потрясла, что она хотела лишить себя жизни. Пока особо острый период не миновал, мы ни на минуту не оставляли ее одну. Когда прошел месяц, другой и ничего не изменилось, она постепенно начала приспособляться к своему новому положению. Стала учиться читать по азбуке слепых без посторонней помощи и приучилась обслуживать себя. Так странно было видеть, как она, выйдя на прогулку, быстро ощупывала лица новеньких, которых она не знала зрячей. Веселье и жизнерадостность к ней не вернулись в прежней мере, она теперь больше ушла в себя. Неоднократно к ней вызывались тюремные врачи, но их мнение долго сходилось на одном, что она симулирует слепоту».