Бернард Шоу - Хескет Пирсон

На втором заседании он выказал совершенно явное раздражение, так что невольно думалось, что в пьесе он очень разочаровался. Судья сказал: пьесу он прочел и не нашел в ней решительно ничего такого, что, согласно отзывам, в ней следовало искать.

Защитники пьесы воспрянули духом и подали прошение в Верховный суд по особым делам. Пьесу похвалили: порок выставлен в ней в гораздо менее привлекательном свете, чем во многих пьесах, счастливо избежавших внимания полиции».

А парламентской комиссии Шоу заявил, что аморальные пьесы только и стоит писать. Сам он, например, изо всех сил старается быть аморальным писателем. Слово «аморальный» он употреблял в значении, которого не знала Библия: «Решусь напомнить комиссии, что во всей Библии слов «моральный» и «аморальный» нет и в помине. В пьесах Шекспира их нет тоже, и во времена закона 1843 года, мне кажется, серьезно подозревался в рационализме, а то и в атеизме всякий, кто считал «моральное» и «аморальное» синонимами «праведного» и «греховного»». «Аморальным» Шоу считал все, что спорило с традиционной моралью.

Когда Шоу поведал о мытарствах своей пьесы в Нью-Йорке и привел все доводы в пользу отмены цензуры и передачи муниципалитетам права следить за театральным репертуаром, председатель спросил, а не думает ли Шоу, что и английский суд запретил бы «Профессию миссис Уоррен» к постановке.

— Очень возможно, — ответил драматург. — Пьеса аморальна в корне. Писавшие о ней догадываются об этом только отчасти.

— Вы сейчас употребляете это слово в вашем собственном значении?

— И в вашем, если угодно, ибо в английском языке это единственно верное и классическое употребление.

— Вы хотите сказать…

— Как я уже объяснял, это намеренно аморальная пьеса.

Сегодня мы бы назвали эту пьесу высокоморальной, и Шоу именно это имел в виду, считая ее «аморальной». Критики же под аморальностью понимали что-то совсем другое. Впрочем, какой с них спрос? Они и сами толком не отдавали отчета в своих словах.

До сего времени Шоу творил пьесы, откликаясь на внешние толчки, исходившие от Арчера и Грейна, от Независимого театра и Сценического общества, от Дженет Эчерч и Беатрисы Уэбб. Эти пьесы не метили на коммерческий успех, они не принесли автору ни гроша, лишь прибавив к его скандальной известности рецензента скандальную славу драматурга. Публика и критики единодушно решили: непристойные пьесы, и поскольку Шсу вполне резонно ожидал именно такого отношения, то и назвал свои детища: «Пьесы неприятные».

Но теперь поступил с другой стороны толчок: надо было написать пьесы для коммерческих театров, и такие, чтобы они продержались положенный срок, а еще лучше — сверх положенного срока. Нужны, значит, хорошие роли для популярных актеров и актрис; нужно понравиться театральным директорам, которых больше занимала мысль, как расположить к себе общество, а не стремление его перестроить. И Шоу стал подвизаться в комедии — в комедии антиромантической, разумеется; но в ней был смех, а это главное, ибо «только смех беззлобно казнит дурное и укрепляет добрые отношения, не распуская слюней».

Первой из этих «приятных пьес» была «Оружие и человек» (1894)[92]. Шоу дописывал ее в спешке. Мисс Анни Элизабет Фредерика Хорнимен, впоследствии снискавшая известность работой в манчестерском «Театре Веселья», арендовала на весь сезон лондонский театр «Авеню». Официально директрисой здесь была приятельница Шоу Флоренс Фарр. Первый спектакль мисс Хорнимен провалился, других пьес у Флоренс не было, и она предложила воскресить постановку «Дома вдовца». Но Шоу уже начал писать для нее совсем новую пьесу, которую и закончил с величайшей поспешностью.

Скоренько прогнали несколько репетиций. В пьесе актеры совершенно не разобрались и на премьере, состоявшейся 21 апреля 1894 года, играли с озабоченной серьезностью. Наградой им был безумный успех. Публика помирала со смеху решительно над всем. К несчастью, хохот в зале убедил актеров, что странная эта пьеса — не что иное, как фарс, и в угоду публике они впредь играли ее, как клоуны.

Успех на премьере был первым и последним. Шоу внимательнейшим образом подготовил все смешные положения, но для реализации их требовалось одно условие: актеры должны играть просто и серьезно. Стоило превратить пьесу в комический спектакль, как она теряла всякий смысл.

Была на первом представлении и накладка. У Бернарда Гаулда, прославившегося впоследствии в «Панче» под именем Бернарда Партриджа, шла реплика о болгарской армии; он оговорился и сказанное отнес к британской армии. Здесь лопнуло терпение у сидевшего на галерке Голдинга Брайта — тогда еще никому не известного юноши; Голдинг засвистел. Когда под гром аплодисментов Шоу выходил раскланиваться, молодой Брайт показал себя героем, в полном одиночестве посылая протестующие вопли. В совершенстве постигнув искусство уличного говоруна, Шоу выждал паузу и ввернул: «Я с вами полностью согласен, мой друг, только что же мы сделаем вдвоем с полным залом наших противников?»

Это был типичный образец митингового остроумия, то есть до крайности бессовестная передержка. Слова эти, однако, оказались пророческими. Вопреки сумасшедшему успеху премьеры, пьеса не удержалась. Она со скрипом протянула месяца три, и одному немцу, искавшему пьесы для своего берлинского театра, Шоу признавался, что «были только два удачных спектакля, когда общая выручка еще могла окупить стоимость занавеса; зато в двух других случаях доходы составили лишь четырнадцать фунтов — это на троицу и в день забастовки извозчиков». В общем при среднем раскладе получалось по 17 фунтов на спектакль.

Уильям Арчер считал, что пьеса так же смешна, как «Тетка Чарлея»[93]. И напротив, Эдуард VII, тогда еще принц Уэльский, поинтересовавшись, кто автор, и услышав ничего ему не говорившее имя, совершенно серьезно заключил: «Он наверняка сумасшедший».

Сам Шоу к пьесе относился по-разному. Перечитывая ее в конце 1904 года, он «был поражен: какие неувязки, натяжки, сколько мусора!.. Никакого сравнения с моими позднейшими пьесами; разве что очень хорошая труппа может ее выручить». Однако в 1927 году по поводу «Оружия и человека» он высказал Альфреду Сетро следующее: «Только после войны ей было суждено иметь настоящий успех. Лондонские театралы понюхали пороха и разобрались, что пьеса моя — классическая комедия, а не опера-буфф без музыки».

Ни финансовый провал, ни косность публики и критиков не обескуражили Шоу: он сел за новую пьесу. Закончив «Кандиду», он в начале декабря 1894 года уезжает в Фолкстоун и из отеля «Вест Клифф» изливает душу собрату по ремеслу Генри Артуру Джонсу: