Избранное - Ласло Немет

Было что-то особенное в этих улыбчивых глазах, от чего Жофи вдруг почти застыдилась. На секунду она увидела себя насмешливыми глазами Имре, увидела Жофи Куратор, печальную черную птицу, быстро-быстро идущую по верхней тропе: вот, не успела пообедать и уже спешит на кладбище. Еще бы, ведь опоздает, если пойдет помедленней или просто ее взгляд прогуляется по этим волнующимся нивам, по медлительно плывущим облачкам. Жофи увидела, как смешно это черное пугало, и вдруг взбунтовалась против себя, и захотелось ей показать улыбающемуся парню, что вовсе она не прочернела насквозь до мозга костей, как он, верно, думает про нее.

— Ну, видите, оказывается, не только в книгах, — отпарировала она и сама опешила, услышав свой вызывающий, дерзкий голос: таким бывал он в девичестве, когда с нею заигрывали, а она кокетливо отбривала смельчака. Но ничего, зато он и такой ее увидел.

Имре сразу уловил вдруг изменившийся, более свободный тон и, осмелев, вернулся к своей обычной манере.

— Вот я и смотрю, — отозвался он, улыбаясь, — такая молодая женщина — и все эти старушенции вокруг. Как приболевший ягненок, право, — он еще жив, а его уж вороны заклевали. И зачем только вы позволяете? Да гоните вы их в шею. Ведь эти как примутся стонать да причитать, так всю душу вытянут. Случилось горе, ну, что поделаешь, затем и молодость, чтобы пережить его. Хотя, конечно, мое дело сторона, — добавил он, опять вспомнив, зачем прикатил сюда. Да и вообще, с чего он ей проповеди читает!

— Вам легко говорить, — улыбнулась Жофи, — сели на свой велосипед, да и покатили, и нечего вам вспоминать, ничего дома не оставили.

Ее нисколько не задели шутливые попреки Имре, скорее приятно было, что он заботится о ней. Другие твердили ей то же самое, но она сразу вскипала, как будто говорилось это лишь затем, чтобы выманить душу ее из укрытия, а как только она выдаст себя, тут же и оплевать. Но в легкомысленных устах Имре все звучало так убедительно, что таившееся на самом дне души ее братски схожее легкомыслие тотчас встало на его сторону. И воробьи, клевавшие посевы, были на стороне Имре, да и сама она шагала по верхней тропе с тою же легкостью, что и Имре. Имре рассмеялся:

— Ничего не оставил? А обед? А гусиная шейка? Думаете, я знаю хоть кого-нибудь в Богарде? Да ни души.

— Я догадалась, — торжествующе засмеялась Жофи.

— Догадались? Ну вот вам, пожалуйста! Ох уж эта мама с ее вечными интригами. Ведь с первой минуты их видно насквозь: она, мол, задобрит, она постепенно подготовит… Утром спрашиваю: ну, мама, говорили уже? Потому что если не ты, так я сам с ней поговорю. Ой, да что ты, да подожди, сынок, ужо после обеда, здесь спех — только делу помеха. А птичка-то и вылетела. Ну, говорю, я тебе достаточно дал времени на ухаживания, поговорю-ка теперь с нею сам, в конце концов не съест же она меня; если улучу минутку, повидаю ее с глазу на глаз. Но мама свое: сохрани бог, ты все испортишь — по крайней мере скажи, что случайно встретил, собрался, дескать, к приятелю в Богард. А вы сразу поняли, что я за вами помчался. Вот чего стоят все ее уловки.

— Так я же сама помогала ей вечером готовить, — засмеялась Жофи; она не узнавала собственных ног, они взбегали и спускались по тропке, и приходилось сдерживать их упругую легкость. Жофи спрыгнула на дорогу, но ее прямой стан даже не покачнулся. Они стояли в воротах старого кладбища. Имре опирался на велосипед и время от времени левой ногой толкал педаль — пусть крутится вхолостую.

— Не знаю, отчего мама так вас боится. Ох, эта Жофи Ковач, с нею надо осторожно, она озорства не любит. А вы, оказывается, совсем не такая и все понимаете.

— Во всяком случае, не кусаюсь, — сказала Жофи.

На пылающем ее лице сияла стыдливость наготы. С греховным кокетством взглянула она на Имре, словно сбросила покровы с души своей и теперь ожидала, что будет на это сказано. Нога Имре замерла на педали, и улыбка на мгновение сбежала с лица, оставшись лишь в уголках губ. С хищным любопытством всматривался он в лицо Жофи. Возможно ли? Эта кладбищенская птица? Она стояла перед ним, излучая смущение, и на бледном, измученном лице брезжило какое-то новое чувство, как будто пришедший нежданно рассвет. Позади нее — черный холм кладбища, в дальнем конце его, в самой старой части, могилы уже без надписей, скорее просто кочки, на которых так и хочется поваляться. Да, Имре действительно был не мастер разводить церемонии. Но разве это возможно? Чтобы она, сама гордыня, укутунная в траурные одежды?.. Имре колебался. В конце концов в интересах его будущего… Но черт бы побрал эту деревенскую дуреху! Нет, он все-таки ошибся. Жофи прикрыла глаза, краска смущения растаяла… Ему почудилось!

Все это продолжалось, может быть, десятую долю минуты. Глаза хищника снова засветились шутливым огоньком, и затаившаяся в уголках губ улыбка опять вылетела на свободу.

— Ну, видите, — весело сказал он. — Собственно говоря, надеюсь, вы знаете, о чем идет речь? Мама такая ловкая интриганка, что вы, верно, догадались с первой минуты.

— О Мари, так ведь? — оборвала его Жофи, собрав все силы, чтобы улыбаться.

Она и сама удивилась, насколько ясно ей стало, что речь идет о Мари. Да и могло ли быть иначе? Только голову себе заморочила.

— Ну да. Пора ведь и за ум браться, а Маришка очень милая девушка, — силясь смеяться, ответил Имре; отчего-то ему вдруг захотелось, чтобы не было этой погони на велосипеде.

— Это ваше дело, — улыбнулась Жофи. — А мое дело здесь. — Она повернулась к замшелым, всегда запертым кладбищенским воротам, и ее плавно покачивающаяся юбка вскоре затерялась в черной тени деревьев.

Имре поглядел ей вслед и досадливо хлопнул ладонями по коленям.

— Какой же я осел! — воскликнул он вполголоса. Но пожалуй, и сам не ответил бы почему. Потому ли, что держался не так, как наказывала мать, и даже не упомянул про Кураторов, или еще почему-либо, чего он, не ведающий милосердия шалопай, не смел додумать до конца.

Когда Жофи уже под вечер оставила заново огороженную могилу, старательно вычистив песок из железных завитков ограды и обобрав с розовых кустов проеденные гусеницами, опутанные паутиной листочки, она почувствовала, что окончательно избавилась от безумных мечтаний, которые в последнее время нарушали ее траур, и что никто более не вырвет из ее сердца сладкой отрешенности проводимых на кладбище часов. Небо между тем затянулось тучами; деревья сердито шумели, и ветер, улучив момент, так и засыпал пылью глаза. «Пожалуй, и дождь будет», — подумала Жофи и вдруг вспомнила, как отец повторил у ее калитки: «Так ты придешь?» Надо пойти, зачем обижать его. Все-таки отец — Единственный человек, который желает ей добра, утром даже чуть не заплакал. В этот горький свой час, когда она была совершенно разбита, ей захотелось тихо посидеть рядом с кем-то, кого она все же любила. Правда, там сейчас и Илуш с мужем. Нотариус будет рассказывать сальные анекдоты и разевать рот до ушей, нарочито хохоча, Илуш не преминет похвастаться своей новой приятельницей докторшей, начнет рассказывать, какой рисунок для скатерти описан в «Волшебных пальцах». Но мысль о том, чтобы вернуться домой, закрыться в своей темной комнате и прислушиваться к шагам на кухне, может быть к шагам Имре, была нестерпима. Да и дождь вот-вот хлынет, пока до дому доберешься, промокнешь вся… Словом, вовсе не тоска, не накипавшие в глубине сердца рыдания гонят ее к отчему дому, а просто нависший дождь.

Мать была на кухне, она сняла с огня кофейник и вытирала тряпкой выплеснувшуюся через край густую пену. Мари в новом гренадиновом платье вынесла из комнаты гору тарелок; верхняя полна была собранными со всех остальных остатками еды — кожица ветчины, кости от окорока, две половинки маринованного огурчика.

— Да что же ты так поздно-то? — с упреком проговорила мать, но глаза ее смотрели на дочь робко, просительно. — Ты из дому?

— Нет, с кладбища, — ответила Жофи, глядя на стопку тарелок на столе, остатки ветчины, обглоданные кости и пепел, небрежно сброшенный на край тарелки. Ну конечно, ведь здесь Илуш с мужем, потому и пир горой. Господин нотариус, коли уж женился он на крестьянке, вправе рассчитывать, что хоть нажрется вволю у новой родни. Увидев все эти тарелки, валяющиеся на столе ножи, услышав громкие голоса за дверью, Жофи пожалела вдруг, что пришла.

— Кофе там, в комнате, разлить? — спросила Мари; в больших лапищах она держала поднос с японским рисунком, на нем позванивали кофейные чашечки.

— В комнате, — ответила мать. — Ты уж поаккуратней там, чтоб не попрекнули тебя: какая, мол, нескладная. — И, проводив глазами до двери дрожащий и звенящий поднос, снова повернулась к Жофи; слово «кладбище», еще не замершее в ушах, набросило тень на ее лицо. — С кладбища, говоришь? Вчера и я там была, новую ограду поглядела. За такие деньги вроде и не дорого. — Она растерянно оглянулась на дверь, из-за которой донесся взрыв смеха. — Илуш-то сколько раз спрашивала, думала, что уж и не придешь, может, не хочешь сыночка ее видеть.