Командир Особого взвода - Вадим Шарапов

  Хруст ребер словно бы что-то внутри меня надорвал, и я перегнулся пополам, выташнивая под ноги желчь. Белый как известка Кузьмич ухватил меня под мышки, бормоча:

  - Тока не падай, Вовка, не падай... Нельзя падать...

  А я слышал хруст и бульканье там, сзади и знал, что вот сейчас, в эту секунду, черные альвы делают "орла крови", выворачивают Куренному ребра и вынимают опавшие, дергающиеся легкие, чтоб разложить их, как крылья.

  И я даже не мог заткнуть уши.

  Наверно, дальше я все-таки шел сам, потому что остался жив. Но путь вглубь леса мне не запомнился, а очухался я только тогда, когда меня окатили холодной водой. Захлебнулся, закашлялся и открыл глаза.

  Мы были в лагере черных.

  А дальше осталась только - кровь, кровь, кровь...

  * * *

  - Все помню, - хмуро ответил я. Альв, повинуясь кивку старшины, таким же мгновенным движением выдернул иглу из моей шеи, и онемевший позвоночник с явственным скрипом наконец-то обрел подвижность. Боль не возвращалась. Я затянулся папиросой и поднял глаза на Нефедова.

  - Долго они что-то, - непонятно сказал тот, снова глядя на часы.

  - Кто?

  - Кто надо. Группа зачистки. А! Легки на помине...

  Во двор влетела "полуторка", завывая мотором и страдальчески дребезжа всеми своими фанерными частями. Из кузова попрыгали люди. Рослые, плечистые как на подбор, в одинаковых черных комбинезонах без знаков различия, но при этом - все какие-то разные. Рассыпались по двору, привычно и умело осматривая каждый уголок. Недоумение мое росло.

  - Что ищете, старшина?

  - Кольку твоего. Винтореза ищем.

  Несмотря на то, что улыбаться было больно, я рассмеялся.

  - А вон там кто лежит тогда? Привидение? - махнул рукой в сторону альва, который коротко покосился на меня и снова уставился в спину лежащему бандиту.

  - Там? - Нефедов глядел на меня и, похоже, думал о чем-то. - Ну пойдем, покажу тебе, кто там лежит.

  Он подошел к Винторезу, я - шипя от боли поплелся за ним. Дышалось отчего-то с трудом, но в целом, нормально, бывало и хуже.

  - Ласс, р"тисслар са,**- коротко приказал старшина, и альв, не переспрашивая, вынул еще одну иглу и всадил Кольке за ухо на всю длину. Меня передернуло, а он без усилия перевернул связанного на спину.

  Я обомлел. Лицо Кольки-Винтореза отваливалось кусками. Кожа вспучивалась, ходила желваками, трескалась, а из-под нее... Во все стороны из-под этой треснувшей кожи топырились короткие шипы, точно у рассерженного ежа. На кончиках некоторых из них ворочались маленькие глаза, разглядывавшие нас с голодной тупой злобой. Существо дергалось, но не могло пошевелиться - видно, Ласс хорошо знал свое дело.

  - Ч.. ч-то это? - я сам не узнал своего голоса, который задребезжал и сорвался петушиным выкриком.

  - Мангыс, - спокойно сказал за моей спиной Нефедов и чиркнул спичкой, - я же говорю - везучий ты, лейтенант.

  - Он что... съел его?

  - Взял. Но не целиком. А то, что осталось, сейчас мои ищут. Потому и не повезло твоему другу, ты уж извини. Мангыс ему мог и пальцем горло перерезать, да под руку ножик из американского сухпайка попался. А потом он за тебя взялся.

  Старшина покачал на ладони мой "шварцметалл". Потом передернул затвор, и тот остался у него в руках. На землю посыпалась густая бурая ржавчина и куски пружины.

  - Видал? Слепить на твой ствол Ржавое Слово ему было - как два пальца... облизать. А его бы "наган" не подвел. Подвело другое - что пытался себя вести как человек. На кой ему, сам подумай, тот револьвер сдался? Куда проще пальцем было тебя проткнуть. Тут он и прокололся, потому Ласс его взять и успел, воткнул свой стиалл куда надо. Вовремя мы...

  - Как всегда, - пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась - что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?

  Брянские леса, 1944 год

  Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что можно, оставив голые кости, и вытянули красные нити жил, накручивая их на заостренные колья. Потом обмяк на веревках Кузьмич, перестав страшно кричать и материться, весь дымящийся и черный от ожогов.

  Хуже всего была музыка - непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.

  И все же их караульные проглядели опасность.

  Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали - нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.

  Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.

  Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек - худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий - раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.

  Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? - никто о том не знал.

  Это был он самый.

  Степан Нефедов.

  * * *

  - Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? - рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.

  - А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, - усмехнулся он. - Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?

  Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок - пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.