Искусство управления государством. - Маргарет Тэтчер

Фундаментальное различие между консерваторами и социалистами заключается в том, что во внутренней политике первых больше заботит свобода, а вторых — равенство. Однако то же самое можно сказать и о внешней политике. При виде того, как новые левые упиваются своим плюрализмом и всесторонностью, невольно закрадывается мысль, что именно они (в предыдущем политическом воплощении) заставили консервативные правительства уважать права человека. Конечно, это нонсенс. Капиталистический Запад — вот кто заставил социалистический Восток обращаться со своими подданными как с людьми, а не пешками или рабами.

Именно об этом шла речь в «третьей корзине»[196] Хельсинкских соглашений, принятых в середине 70-х годов — во время того, что не совсем правильно называют периодом «разрядки». В рамках стратегии Советского Союза, нацеленной на разоружение Запада при сохранении собственного военного превосходства, Москва была готова пойти на некоторые уступки, чтобы смягчить западную критику систематического нарушения ею прав человека. Советам в конце концов пришлось согласиться с тем, что отношение государства к своим гражданам является] предметом законного беспокойства со стороны других государств. Они! пошли на уступку, поскольку полагали, что смогут нарушить эти обещания так же легко, как и другие[197]. На практике так оно и было, пока неослабное давление со стороны Запада не заставило их перейти к обороне.

Основная заслуга в этом принадлежит президенту Рейгану. В «Доктрине Рейгана», которая впервые прозвучала во время выступления! перед обеими палатами парламента в Лондоне в июне 1982 года, подчеркивалось, что «свобода — это не прерогатива нескольких избранных, а неотъемлемое и универсальное право каждого человека Она стала также ответом на так называемую «доктрину Брежнева», которая утверждала, что государство, однажды попав в социалистический блок, остается в нем навсегда. В отличие от великодушной, но неэффективной политики западных лидеров, доктрина президента Рейгана сделала свободу действенной через военную мощь и политическую волю.

Этот небольшой исторический экскурс достаточно наглядно показывает, что консерваторы имеют все основания говорить о правах человека. Именно наши усилия при почти полном отсутствии помощи со стороны мнимых либералов позволили значительной части населения земного шара добиться свободы, а большей части оставшегося населения — защитить ее. Так почему, спрашивается, нынешняя озабоченность правами человека беспокоит меня? Причина в том, что в них перестали вкладывать прежний смысл и стали использовать их в качестве инструмента для ограничения, а не распространения свободы.

ЧТО СЛЕДУЕТ ПОНИМАТЬ ПОД ПРАВАМИ ЧЕЛОВЕКА

Для начала вспомним, откуда произошло понятие «права человека». Идея о том, что каждый человек представляет собой ценность сам по себе, вряд-ли нуждается в каком-либо специальном обосновании. На мой взгляд, в той или иной форме она присутствует во всех великих религиях. Согласившись с идеей неповторимости и вечности человеческой «души» мы должны признать, что человек — это «личность» и эта личность должна обладать достоинством и правами. Христианство (но ни в коем случае не действия, предпринимаемые от его имени) также подчеркивает роль личности, которая общается с Господом. Сегодня же более важным, чем принципы теологии или философии, стали те допущения, из которых мы исходим. А исходим мы из того, что к другим следует относиться так, как мы хотим, чтобы относились к нам — так называемое золотое правило), — даже когда нате поведение не соответствует идеалу.

Для английской (а затем и британской) традиции характерны прагматизм и практичность, а не высокомерные декларации. Надеюсь, меня правильно поймут, если я скажу, что британцы по складу ума более склонны к конкретным вещам. Это явно просматривается в конституционных документах, к которым мы обращаемся чаще всего. Тому, кто читает, к примеру, Великую хартию вольностей, возможно, покажется удивительной конкретность (и, несомненно, анахронизм) обязательств, принимаемых на себя королем. В Хартии говорится о тюрьмах, судебных исполнителях, судах присяжных, штрафах, замках и конфискации имущества, т. е. о том, что больше всего заботило в те времена высшее дворянство, которое выкручивало руки королю. Лишь две статьи Хартии и в наше время звучат с впечатляющей силой:

Ни один свободный человек не может быть арестован, или заключен под стражу, или лишен права собственности, или свобод, или обычных прав, или объявлен вне закона, или изгнан, или обездолен любым иным способом; а мы не можем предпринимать никаких действий против него, кроме как по законному приговору равных ему или по закону страны (Глава 39).

Никому за мзду не может быть вынесен неправосудный приговор, никому не может быть отказано в осуществлении права или справедливости (Глава 40)[198].

Точно так же читатель английского Билля о правах 1689 года, еще больше ограничивающего королевские прерогативы, укрепляющего власть парламента и закрепляющего результаты «Славной революции» прежних лет, увидит перед собой совершенно конкретный документ[199]. Он не устанавливает никаких новых принципов. Более того, обе палаты парламента не хотели никаких изменений. Они считали себя приверженцами «существующиx законов и законодательных актов, прав и свобод)). Что придает Великой хартии вольностей и Биллю о правах значимость (а они действительно имеют большое значение), так это традиция, которая закреплялась ими и которая ими же и была создана. Та самая традиция, которая в течение последующих столетий лишь укреплялась и расширялась.

В ходе этого процесса права парламента и подданных страны органично расширялись. Конечно, его нельзя назвать непрерывным или равномерным, однако его движущая сила нарастала со временем из-за того, что он был окружен некой таинственностью и узаконен. Процесс ограничения власти правительства и расширения свобод личности держался на двух столпах — общем праве и правах парламента (на практике — правах Палаты общин). В одни моменты более важным оказывалось первое, в другие — второе. Особенно в ХVII веке, в решающий для развития свободы в Англии период, судебные и политические решения имели единое русло. В самом деле, общий менталитет явно усматривался и в том, и в другом, в немалой мере, наверное, из-за того, что многие выдающиеся судьи были одновременно и политическими мыслителями. Взять хотя бы сэра Эдварда Коука, главного судью, чьи решения неоднократно ставили под сомнение королевские прерогативы. Он был одним из основных разработчиков Петиции о правах в 1628 году. Когда человек уровня Коука заявлял, что не может быть власти превыше… Великой хартии вольностей)), от него исходила такая сила убеждения, которой не обладал ни глава кабинета министров, ни даже король. Поэтому к ХVIII веку Великобритания и приобрела статус самой свободной страны на земле. Но, как показала история, ее свобод оказалось недостаточно для американских колонистов.

По сравнению с законодательными актами и судебными решениями, которыми был отмечен долгий путь Великобритании к парламентской демократии и неоспоримому господству закона, американские аналоги — Декларация независимости (1776), Конституция Соединенных Штатов (1787) и Билль о правах (1789) кажутся более радикальными и амбициозными. В Декларации независимости с ее вызывающе открытым заявлением — «мы считаем само собой разумеющимся, что все люди созданы равными и в равной мере наделены Создателем неотъемлемыми правами..» — наиболее отчетливо слышна идеалистическая, даже утопическая тональность.

Попадаются такие, кто, приняв эти заявления за чистую монету, пытаются применять их без учета контекста, упуская, например, тот факт, что на протяжении долгих лет они уживались с существованием рабства. Честно говоря, даже смелые утверждения Томаса Джефферсона, как и их более прозаичные английские эквиваленты, должны рассматриваться в историческом контексте. Великие документы, определяющие политическую и правовую основу Соединенных Штатов, являются частью традиции, которая была английской и британской, прежде чем стать американской. Восставшие колонисты были полны скорби и негодования, но тем не менее в Декларации независимости они ведут речь о «наших британских собратьях», которые остаются «глухими к голосу справедливости и духовного родства». Дух британского правосудия и питающие его инстинкты еще более очевидны в терминологии американского Билля о правах с его ясными и реально действующими поправками к Конституции США, которые определяют процедуры контроля за федеральными институтами власти.

Таким образом, то, что Уинстон Черчилль назвал концепцией прав человека в англоязычном мире, имеет институциональный контекст и является порождением живой традиции[200]. Эта концепция не способна развиваться в вакууме, и никто до самого последнего времени не мог себе представить, что она может в нем применяться.