Когда осыпается яблонев цвет - Лариса Райт

– Не знаю. Я не была в Майами.

– А у меня там бабушка живет.

– Повезло тебе.

– Я к ней в гости езжу. А другая бабушка в России живет, но к ней меня не возят.

Марта вопросительно смотрит на Егора, он объясняет скупо:

– Мама больна. Шизофрения.

Глаза Марты расширяются от ужаса и сочувствия, она хочет задать следующий вопрос, но Егор опережает ее ответом:

– Из-за смерти отца. Он покончил с собой.

Марта ощущает подступающую дурноту. «Господи! Что я наделала! Это из-за меня, из-за меня! И зачем я только показала Егору этот дурацкий дневник. Каких бед мог наворотить, каких слов наговорить молодой, горячий мальчишка. Бедный! Он несет на себе ответственность за смерть отца и болезнь матери, и разве кто-нибудь когда-нибудь сможет снять с него этот груз? Вряд ли оттого, что теперь и я чувствую свою вину, Егору станет легче». Но Егор охватившего Марту смятения не замечает, продолжает говорить спокойно, как человек, давно переживший трагедию и нашедший в себе силы смириться с ней:

– Не пережил развала армии. Всю жизнь считал правильным отдавать и исполнять приказы, не подвергая их ни сомнению, ни обсуждению. Знаешь, когда я попытался с ним о Даманском поговорить, он на меня еще и собак спустил за то, что я – «бессовестный мальчишка» – мог поставить под сомнение честь советского офицера. А я просто спросить хотел, я не обвинял его ни в чем, я всегда знал, что мой отец – хороший человек. Но он не захотел тогда разговаривать, и я не стал настаивать. Он ведь был у меня уже совсем немолод, я не хотел его волновать. Но я любил его, заботился о нем, а тем, которым он подчинялся, чьи приказы всю жизнь исполнял, – им не было до него никакого дела. Перемололи и выплюнули на копеечную пенсию. И никаких почестей, никаких льгот, никакого уважения. Ну, отец и не вынес удара. Решил покончить со всем сразу. Всю жизнь был сильным, а тут сплоховал. Жаль, что военная жизнь так и осталась для него важнее гражданской. Не подумал он об этой гражданской жизни. Ни обо мне не подумал, ни о матери, а ведь любил ее очень, и она его тоже. Я думаю, если бы тогда я подарил ей внука, – Егор посмотрел на Марту долгим взглядом, и она отвела глаза, – она бы не заболела. А так она потеряла смысл жизни. Она привыкла всю жизнь о ком-то заботиться, а ее заботу отвергли, вот она и надломилась. Наверное, ей не хватило внутренней силы поступить как отец, а она мечтала об этом. Мечтала уйти – и не могла. Оттого и потеряла рассудок.

Марта молчала, не зная, как реагировать и что говорить. Но Егор и не ждал ответа. Он неожиданно улыбнулся.

– А знаешь, она по-своему счастлива. В ее сознании он все еще жив, она все время ждет его с работы. И когда я прихожу ее навестить, она рассказывает о том, какая у нее прекрасная семья: муж преподает в военной академии, сын отлично учится в хорошей школе, и все они живут дружно и любят друг друга. Я очень долго страдал. Себя жалел. Не хотел мириться с тем, что потерял и отца, и мать. А теперь поумнел. Они оба поступили так, как им было легче, и я, как любящий сын, просто обязан принять их выбор. Вот такие вот дела. – Он усмехнулся уже без прежнего веселья. Жена подошла к нему и погладила по голове. Марта почувствовала, что этот нежный жест вызвал в ней приятные ощущения. Не было ни ревности, ни зависти, ни злости. Егора любят, его жалеют, ему сочувствуют – и слава богу. Он хороший человек и заслуживает счастья, а ее история принадлежит только ей.

– Так почему вы хотите в Париж? – Сын Егора с детской настойчивостью требовал ответа на свой вопрос.

– Все хотят в Париж, Минька, – ему ответила мама. – Это очень красивый город, романтический.

– И ты хочешь?

– И я.

– А мы поедем?

– Ну, конечно. – Это уже Егор.

– С этой тетей?

Маша вспыхнула от неловкости, и Егор тоже смутился, но ответил сыну, пытаясь отшутиться:

– Нет, сынок. Тетя поедет с кем-нибудь другим. У нее путевка на двоих, а Париж, как сказала мама, город романтический. – Егор подмигнул Марте и, решив, что настал как раз подходящий момент, спросил как бы между прочим:

– Ну давай, подружка, колись, с кем поедешь в Париж? И вообще рассказывай. Теперь твоя очередь. Как жизнь сложилась? Какие поражения? Какие победы, кроме нашего конкурса? Где ты? Что ты? Какие тени прошлого тебя будоражат в настоящем? – Егор говорил в шутливой манере. Но Марта знала: он наконец добрался до основной цели своего визита. Все в его жизни было не так уж плохо, и он хотел удостовериться в том, что и у Марты все так же хорошо. Он давно простил ее и хотел теперь получить свое прощение, хотел получить подтверждение тому, что и следующие двадцать лет своей жизни может жить спокойно и о Марте не вспоминать.

Она могла бы разрушить его надежды. Ей ничего не стоило открыть правду, которую он жаждал услышать. Да и была эта правда не такой уж затейливой. В том, что юная девушка страдала из-за разрыва с любимым, не было ничего необычного. Марта плакала, и лежала ничком на кровати, и ничего не ела, и отказывалась выходить из дома – в общем, вела себя так, как практически любая оказавшаяся на ее месте особа женского пола в нежном возрасте. Так продолжалось неделю, десять дней, до тех пор, пока однажды Ритуля не сказала решительно:

– Давай-ка поднимайся с кровати и шагай мириться.

Марта повернулась и посмотрела на нее воспаленными глазами:

– Ты считаешь?

– Если любит – простит. Еще и спасибо скажет, когда поймет потом, от каких сложностей ты его избавила в семнадцать лет. Он просто гордый. Не такое уж и плохое качество для мужчины. Но любовь должна быть сильнее гордости, так что иди, Марта, иди, сил никаких нет смотреть на то, как ты мучаешься.

Марта попыталась встать, покачнулась и рухнула обратно на кровать.

– Что, Марта? Что? – Ритуля испуганно схватила ее за руку и тут же испуганно отдернула свою: – Да ты вся горишь!

Вызванная «неотложка» увезла девушку в больницу. Анализ крови, срочная операция, неделя реанимации в борьбе с жутким сепсисом – как оказалось, последствием неудачного аборта, – а потом смотрящие в угол глаза Ритули и ее отчаянно молящий о прощении голос:

– Им пришлось удалить матку.

И пустота. Пустота. Марта больше не женщина, а так… Человек, лишенный главного предназначения в жизни. И снова кровать, снова слезы в подушку, взгляд в никуда и нежелание ни есть, ни спать, ни что-либо делать.

Но тогда Ритуля не дала ей сломаться. Часами сидела у кровати и уговаривала. Рассказывала о том, как потеряла все, но нашла в себе силы двигаться дальше. Говорила о том, что тоже думала, что никогда уже не будет иметь детей, а теперь у нее есть она – Марта. И гладила ее по голове, по плечам, по холодной, стальной спине и шептала:

– Девочка моя, я прошу тебя, поверь, что жизнь замечательна и многогранна. Тем более твоя жизнь, в которой есть не просто талант, а Божий дар. У тебя есть музыка, Марта. Вспомни о ней, подойди к инструменту. Сыграй свою боль, и она отпустит.

А еще Ритуля просила прощения. Просила и словами, и без слов. Чувствовала свою вину. Хотя Марта ее и не сильно винила в то время, думала, что она не специально. Потому и простила, потому и поверила, потому и нашла в себе силы двигаться дальше. И двигалась: поступила в консерваторию, пропадала на занятиях, даже позволила себе покрутить пару незначительных романов. Так, ничего серьезного. Серьезное осталось там, с Егором, а тут театральные вздохи, слюнявые поцелуи и совершенно безопасный секс: ну кто же из кавалеров от такого откажется? В общем, ничего особо путного в личной жизни девушки не складывалось. Ритуля переживала, но молчала. А что тут скажешь, если сама наворотила дел? Хорошо, хоть учится ребенок, стремится к чему-то, а душевные страдания надо перестрадать. Куда от них денешься? Зато Натка метала молнии и ругалась от души:

– Что ты разбрасываешься направо и налево? Тратишь себя на всяких!

Упреков подруги Марта всерьез не принимала. Тут, как говорится, чья бы корова мычала… Сама Натка, конечно, была уверена в том, что тратит себя на редкое дарование и абсолютный талант. Она увивалась за молодым художником, с которым ее познакомили на каком-то вернисаже, смотрела ему в рот и так отчаянно хотела с ним переспать, что грех было не воспользоваться этим желанием. Но Натка не была бы Наткой, если бы позволила ему так легко отделаться. У нее были на этого «гения» далеко идущие планы, и не успел он оглянуться, как Натка уже жила в квартире с его мамой и по очереди с ней колдовала на кухне над беляшами, чебуреками и пирожками с капустой.

– Талант надо кормить, – говорила она Марте и улыбалась абсолютно счастливой улыбкой.

– А как же твой талант?

Марте резкие перемены в подруге не нравились. Натка совершенно забросила свою живопись и говорила теперь только о работах и планах своего художника: «У Володеньки новая выставка. Володенька едет на этюды. Володенька продал два полотна». Так и говорила: «полотна», – хотя были это миниатюрки двадцать на тридцать сантиметров. Марта все ждала, когда же Натка очнется от наваждения, но наваждение звалось любовью, а ее не убивают даже самые сильные антибиотики. «Володенька» не был гением, даже художником хорошим он не был, но, к Мартиному огромному сожалению, не был он и настолько глуп, чтобы оставить такую девушку, как Натка. Они поженились, и какое-то время даже Марта пыталась верить в счастливое будущее этой пары. Вера, конечно, себя не оправдала. Непризнанный гений оказался посредственностью и быстро переквалифицировался в запойного алкоголика. А Натка? На Натке остались близнецы и парализованная свекровь. Мама ее к тому времени уже умерла, так что на помощь рассчитывать не приходилось. У Натки даже времени погоревать толком не было. Шикарную квартиру сдала, а деньги утекали рекой на раскрутку художника. Усиленная реклама плодов не приносила, хотя упрямая Натка продолжала вкладывать, не обращая внимания на бытовые неурядицы: комната в коммуналке – разве это дело после человеческих условий. Но пресловутое «с милым рай и в шалаше» работало довольно долго. Первые годы замужества Натка походила на слепую, глухую влюбленную дуру, не замечающую ничего вокруг. Иногда писала небольшие пейзажи, и, в отличие от «полотен» ее художника, они были нарасхват. Натка радовалась – муж ревновал. Натка писать перестала. А потом родила сыновей. Сначала было не так уж и плохо. Свекровь помогала, муж иногда делал близнецам козу, и сердце Натки трепетало: «Как талантливо он это делает!» Свекровь слегла быстро и неожиданно для всех, муж окончательно опустился неожиданно только для Натки. Она перевезла семью в свою трешку, которая уже через пару недель провоняла мочой, лекарствами и перегаром. Пьяный муж бранился, трезвый – плакал, дети орали благим матом круглыми сутками, свекровь смотрела сочувственно со своих грязных, мятых простыней, и было непонятно, кому именно она сочувствует. Натке надо было решать, как жить и что делать. Какая уж тут живопись? Какой талант? Прокормить бы себя и всю эту ораву, ответственность за которую она возложила на свои хрупкие плечи. И она отправилась рисовать, только не на холстах, а на ногтях. Как раз попала в струю. Индустрия маникюра шла вперед семимильными шагами, и оборотистая Натка очень быстро осваивала новые технологии и превращалась из неумехи в хорошего мастера. Места в хорошем салоне ей искать не пришлось. Ведь в нем давно работала лучшая подруга, которая и намеками, и прямым текстом говорила: «Решишься – приходи». Она пришла. Вдвоем им было уютнее заниматься не тем, о чем мечтали. Вдвоем как-то легче. По неустановленному правилу никогда не обсуждали кульбиты судьбы, но про себя каждая из них, конечно, вспоминала о той, прежней жизни, которой они жили много лет назад.