Руда - Александр Бармин

Вот и ям. Марко сдал тройку, потащил Егора на какой-то огород, усадил под кусты малины и заставил рассказывать.

Егор передал все свои беседы с биксеншпаннером, описал Петергоф и царскую охоту. О себе сказал только, что отвозил в столицу зверей. Марко всё было мало, всё спрашивал да спрашивал.

— Не знаю, не знаю, — пришлось повторять Егору.

Наконец Марко успокоился, лег на траву и долго молчал.

— Ты, поди, думаешь, что я теперь, на родину кинусь? — заговорил он снова. — Вот и нет, не собираюсь. Радуюсь я, что теперь никто там не посмеет сказать, что Марко Второв — вор… Значит, Данила очень каялся, что посомневался?.. — А такую ты не встречал девушку, Мариной звать, судомойка в Нагорном дворце?.. Нет?.. При царском дворе тошно жить. Сам ты видел. Кто пяток не лижет, того стопчут. А здешний народ мне по душе, — что крестьяне, что ямщики, что охотники. Гордый народ, своеобычный. Зря не поклонится. За деньги душой не покривит… Чего смеешься? Не верно?

— Нет, это у меня лоб почесался. Недавно я одной девчоночке — и не здешней, а ярославской дал рубль серебряный за большую услугу: она ко мне, больному, мать привела, босиком оттопала верст поболе ста. Так эта козявка мне рублевиком-то в лоб — вот до чего разобиделась!

Марко стал расспрашивать Егора: куда идет? как жить намерен? Егор не потаил, что он беглый и устраиваться на зиму будет где попало, лишь бы подальше от земского начальства. Покамест держит путь в Лялю, это верст сорок еще за Верхотурье.

— Как не знать Лялю! Это Караульный ям, от города первый, сорок три версты. Таможенная застава там. Нет, тебе неладно Лялю посоветовали, коли скрываться надо. Тогда уж подальше в горы возьми. После Караульного будет Павдинский ям, потом Ростес. Вот куда иди, там глухо. Я бы тебя всей душой принял, да некуда: живу в одной избе с другими холостыми ямщиками… Вот что, друг, — надо тебе посоветоваться с Походяшиным.

— Кто он такой, Походяшин?

— Верхотурец один. Давно сюда пришел, родом он казанский. Здесь, говорят, плотником был, потом ямщиком, даже ямным старостой. Теперь не знаю, как он пишется — разночинцем или посадским. Свой дом у него в Ямской слободе. Мне он много помог, я ведь тоже на твоем положении был: с каторги бежал…

«Не с Благодати ли?» — так и вертелось на языке у Егора. Очень хотелось сказать, что это он выпустил Марко из баньки, но промолчал, постеснялся. Сказать — вроде на благодарность напрашиваться.

— Ума у Максима Михайловича! Если бы про него царица узнала, поставила бы кабинет-министром… Нынче у него много ходоков стало бывать. И голь перекатная, и из богатеньких. Много раз случалось, везешь дальнего, из купцов или подьячих, а он тебя про Максима Походяшина пытает: знаю ли, где живет, да каков видом?

— Что ж, Марко, с таким человеком надо поговорить. Завтра дойду до города — и прямо к нему.

— Зачем ходить? Сегодня отдыхай, поедим горячего, выспимся на сеновале, а утром я попрошусь у старосты на тройку, которая в Верхотурье бежит, и представлю тебя к самому Походяшинскому дому.

Тройка с разгону остановилась у низенького деревянного дома на улице Ямской слободы. Егор опять угадал в попутчики ко вчерашним купчихам, с ними и доехал.

— Вот здесь и живет Максим Походяшин. Прощай, друг!

Марко махнул рукой с облучка, и тройка покатила дальше, увозя купчих к перевозу через реку.

Егор подошел к калитке, брякнул железным кольцом. По бродяжьей привычке послушал, нет ли собак, и вошел во двор. Женщина, видимо стряпка, стояла посреди двора у выносного очага. На огромной сковороде шипели, жарились караси. Стряпка подняла голову и скороговоркой крикнула:

— Нету его дома! Подожди там.

Егор вышел обратно за калитку, походил около дома, сел на лавочку под окнами. «Должно, скоро придет Походяшин, коли велено ждать». Вынул сухарь, еще из тех, что Маремьяна насушила, стал завтракать. Куры столпились вокруг, склевывали крошки с Егоровых лаптей и гомонили, — похоже, обсуждали вид путника и гадали, опасен ли.

Из проулка вышёл человек с батожком и направился через улицу к дому Походяшина. «С палочкой ходит», — вспомнились слова Марко. Но разглядел на подошедшем линялую простую рубаху, мужицкие порты, бороду и решил: «Нет, не Походяшин. Из ходоков тоже».

Бородач поклонился Егору и сел рядом с ним на лавочку:

— Ждешь?

— Жду, — коротко ответил Егор.

— Ну и я подожду.

Помолчали. Первым заговорил бородач. Посмотрев на небо, на большие облака, он сказал:

— Чего уж верно дождемся к вечеру, так это дождя.

— Егор показал на кур и в шутку ответил:

— «Когда куры часто перья почищают и нахмурясь кричат, то переменная с дождем погода будет».

Просто вспомнил и повторил затверженные им слова из книги, которую читал на мосоловском заводе. Бородач живо взглянул на Егора, прищурился и заговорил:

— «Понеже в сем месяце такие злые росы упадают, из которых ядовитые гадины и черви родятся, того ради огородные овощи прилежно хранить и покрывать надобно…»

Это были слова из той же книги. Егор удивился, но сразу же подхватил их продолжение:

— «…понеже от сего приходят болезни, итак надобно беречься от слив, неспелых яблок и груш».

Бородач весело расхохотался:

— А про скорпионное масло помнишь?

Вместо ответа Егор без запинки отбарабанил:

— «Набери тридцать скорпионов и умори их в двух фунтах горячего масла из горького миндалю и потом, истолокши их, настой восемь дней. Сие масло выживает всякий яд из тела и утоляет каменную болезнь».

Продолжая смеяться, бородач сказал:

— Ну и вздорная же книга эта «Флоринова экономия»! Надо бы глупее, да некуда.

— Вздорная? — удивился Егор. — Это почему же вздорная?

— Ты что, поверил в ней хоть одному слову?.. Не русского она ума, а прусского. Прусский помещик сочинял, а придворный льстец, господин Волчков, на российский язык перевел… Ты, миленький, по какой части трудишься?

Егор поколебался немного.

— В рудах маракую.

Бородач достал из кармана камень и протянул Егору.

— Погляди, может ли в такой породе повстречаться слюда большими листами?

Камень был «дикарь», обыкновенный, с мелкими блестками слюды, с розовым шпатом и серым кварцем, тоже в мелких зернах.

— Очень нужна слюда, — продолжал собеседник. — В позапрошлом году город наш погорел. В ильин день пожар случился, так он и до сих пор слывет: ильинский пожар. Двести сорок два двора сгорело в городе, да в Ямской слободе — больше восьмидесяти. Теперь отстраиваемся, много новых домов поставили, того больше строится. А слюды в окна нет. Кою слюду издалека привозят, здесь продают в три-тридорога, да и той мало. Вот бы здесь поблизости найти доброе место слюды…

— В этой породе признака нет, — сказал Егор, возвращая камень. — Слюда большими листами родится в жилах, где и прочие каменья крупные, и шпат и кварц. А это дикарь камень.

— И нигде ты не видал подходящей породы?

— Так я дальний. Сегодня лишь приехал, здешних пород не знаю.

— Вот как! Ну, прости, коли такое дело.

— Максим Михайлович!.. Я уж вижу, что ты и есть Походяшин. Если тебе не торопно, поговорить с тобой хотел, посоветоваться.

— А я никогда не тороплюсь. День-то весь мой. Дня не хватит — ночи прихватим.

— Счастливый ты, видать, человек, Максим Михайлович!

— Будто трудно счастливым стать?

— А будто легко?

— И, миленький! Что такое счастье? Попала человеку в глаз соринка, вот он мучается — свет не мил. А как выйдет соринка, — тут человек и счастлив. Верно?

— Нет, пожалуй, не верно. За нынешний год я двух счастливых людей видел, тебя было третьим посчитал.

— Любопытен я послушать, что тех людей сделало счастливыми.

— Первый человек — мать, которая сына три года не видела и почти не чаяла в живых увидать — и вдруг повстречалась. Второй — долго считался татем[58] и однажды узнал, что похищенное нашлось, а его совсем обелили. Это побольше твоей соринки, Максим Михайлович.

— Ну, большие, конечно, а всё-таки соринки. Так-то и я себя могу почитать счастливым. Раньше я жил в суете. Вечером ляжешь — забот в голове столько, что полночи не заснешь. Утром вскочишь — за что первое ухватиться, не знаешь. Жизнь тебя тащит, как река корягу. А теперь поумнел… Торопиться не надо. Живи истово, смотри только, чтобы корысть тебя не одолела… Лягу теперь — сразу засну. Проснусь — весь день мой, какой он есть.

— Несогласен, — возразил Егор. — Чем лучше быть корягой, которая на одном месте, зацепившись, стоит? Только намокнет да ко дну пойдет. Хорошая забота да о настоящем деле — это ж и есть радость. Я набродился без дела, руки скучают. Хоть в курень лесорубом, углежогом — только б к делу. А по-твоему выходит: лучше нет, как в монастырь монахом уйти.