Федор Сологуб - Мария Савельева

Влюбленным приходится таиться от всех, устраивая из своих отношений маскарад. Но, как говорит Манугина, только маскарад — торжество подлинной откровенности, ведь с его помощью мы хотим скрыть от других свои случайные настроения и показать лишь глубокое в нас. Для Сологуба любовь и творчество важнее и правдивее реальности. Может быть, поэтому Манугина, понимая истинное положение вещей (в одном из эпизодов она застает Евгения обсуждающим Шаню со своими товарищами), помогает своей юной подруге перевоплотиться в бедную швею и наняться под чужим именем в дом к Евгению. В духе «Барышни-крестьянки» Сологуб рисует веселое приключение смелой девушки. Но доносчики раскрывают ее тайну — и Шаню с позором выгоняют из дома.

Весь роман построен на контрастах судьбы, которая, как взмахи качелей, то возносит героев, то стремительно роняет их, а может и выкинуть. Безусловно, это «чертовы качели», и раскачивает их дьявол. Эта детская забава — любимый образ Сологуба, уже рассмотренный нами и появившийся у него еще до знаменитого стихотворения об инфернальных испытаниях. В первом же своем сборнике стихов он поместил стихотворение «Качели»:

И покоряясь вдохновенноМоей судьбы предначертаньям.Переношусь попеременноОт безнадежности к желаньям.

В романе «Слаще яда» Шаня-подросток при помощи качелей испытывает храбрость своего милого. Позже как на качелях летает сердце Евгения между надеждой и отчаянием, когда он, в мыслях изменив Шане, сватается к ее подруге Марусе Караковой. Качели ставит у себя в саду Шаня, выгнанная родственниками за то, что не соблюла девичью чистоту. Между тем Сологуб устами Маруси говорит о том, что людям необходима новая мораль, которую принесет именно женщина, — не мораль рабов и господ, а мораль товарищей. Когда она возобладает, любовь не будет никого унижать, девка Альдонса и дама Дульцинея сольются воедино для своего возлюбленного.

В романе есть и социальный пафос — автор высмеивает круг общения Евгения, в котором мужиков считают полулюдьми. Но если бы не разница сословий, нашлись бы и иные преграды на пути героев. В финале растоптанная Шаня, потерявшая ребенка, любовь, надежды на брак, готова присоединиться к веренице сологубовских героев-убийц и уже поднимает на Евгения револьвер, но не может преодолеть отвращения к его трусости. Роман кончается ее обмороком или — скорее — смертью, ведь любовь и жизнь для Шани едины.

Этот роман был слишком прост для Сологуба в отличие от «Творимой легенды», которая была чересчур сложна. Но и он стал скорее экспериментом, чем литературным достижением. Оба романа могли обрадовать преданных читателей Сологуба лишь тем, что несли на себе следы очарования его прежней прозы, входили в систему его мыслей и образов. Для Сологуба, как и для всего символизма, подходила пора подведения итогов.

Глава одиннадцатая

ВОЙНА

Патриотическое турне. — Критика рублем. — Русские спартанцы и жадные фрицы. — Журнал «Лукоморье» и русский национализм

С началом Первой мировой войны публике стало не до литературных диспутов. Многие писатели столкнулись с историческими событиями напрямую, другие, как Сологуб, горячо переживали их, находясь вдали от фронта. Леонид Андреев и его жена Анна, уезжая с берегов Волги, где они снимали дачу, оказались на одном пароходе с солдатами, отправлявшимися на войну. На пристани осталась одна только старуха в черном, которая без конца кланялась, махала платком и плакала, провожая сына. «В поездах на остановках — то же, — писала Анна Ильинична Чеботаревской. — Одна женщина — жена солдата, закричала таким голосом, что пассажиры повыскакивали смотреть — думали, под поезд попал человек».

Молодая приятельница семьи Сологубов, Анна Ахматова, сообщала Федору Кузьмичу и Анастасии Николаевне из Слепнёва: «Я живу с моим сыном в деревне, Николай Степанович уехал на фронт и мы о нем уже две недели ничего не знаем». Вероятно, для того, чтобы поддержать смелого поэта (всех, кто отправился на войну, писатель считал героями), Сологуб пишет Гумилеву письмо с комплиментами в адрес его поэзии, за которое младший поэт горячо благодарит старшего: «До сих пор ни критика, ни публика не баловали меня выражением своей симпатии. И мне всегда было легче думать о себе как о путешественнике или воине, чем как о поэте, хотя, конечно, искусство для меня дороже войны и Африки. Ваши слова очень помогут мне в трудные минуты сомнения, которые, вопреки Вашему предположению, бывают у меня слишком часто». Создается ощущение, что в этом ответном письме Гумилев несколько бравирует своим бесстрашием, дважды отмечая — на конверте и в самом послании, — что пишет из действующей армии, и пытаясь придать этой вставке вид естественного дополнения: «Простите меня за внешность письма, но я пишу с фронта. В эту ночь мы ожесточенно перестреливались с австрийцами, сейчас отошли в резерв и нас сменили казаки; отсюда слышно и винтовки, и пулеметы».

Мысли, охватившие Сологуба в связи с разразившейся войной, он высказал во второй лекции, предназначенной для турне по городам России. Выступление называлось «Россия в мечтах и ожиданиях» и начиналось с известной славянофильской идеи об особом пути России, которым она поведет человечество. Сологуб дополнил эту мысль: спасительный путь России, по его мнению, заключался в создании «нового искусства». Особенное внимание модернистов к диссонансам, печальным сторонам жизни писатель объяснял даром предвидения. Ему казалось, что всё последнее время над миром сгущалась атмосфера грубости, отражаясь в общественной, личной, семейной жизни. Человечеству требовалась историческая катастрофа, великое кровопролитие для того, чтобы пройти очищение, научиться достойному отношению к жизни и, конечно же, к смерти. Эти мысли Сологуб и Чеботаревская пытались транслировать через персонажей написанной ими совместно драмы «Камень, брошенный в воду». Стойкое восприятие горя Федор Кузьмич воспевал в сборнике рассказов «Ярый год».

Как и в предыдущей своей лекции, он говорил о том, что литература — это прежде всего мечта. Но разве не мечта о победе помогает жить всем нам? — спрашивал Сологуб своих слушателей. Его выступление не было полностью оригинальным. Представление о пророческой роли «нового искусства» бытовало в среде символистов и особенно убедительно было представлено Вячеславом Ивановым.

В литературных кругах обсуждались различные точки зрения на произведения искусства, посвященные войне. Говорили, что она возродит натурализм в ущерб символизму. Но Сологуб отвергал это мнение. «Война не опровергла Метерлинка, а наоборот — утвердила его предчувствие мировой трагедии», — объяснял он на одном литературном вечере, свидетелями которого оказались газетчики.