Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Во-первых, это крепостные предприниматели. И те, кто накопил огромные средства и боится их показать, чтобы барин не отнял денег, а то и не разорил бы из чистого самодурства. Таковы предки многих купеческих семей середины — конца XIX века: Гучковых, Морозовых, Ивановых.

Таковы же и «просто» хорошие ремесленники, специалисты, предприниматели. Грянул 1861 год — и «вдруг» в России как из-под земли появились сотни тысяч и миллионы лавочников, фабрикантов, торговцев, ремесленников очень высокого класса. Не по царскому же велению и чьему-то хотению они возникли из небытия, и не с неба же свалились.

В числе этого множества людей был и один из моих предков, Николай Спесивцев. Происхождение фамилии почти анекдотично: бездетный тверской помещик Спесивцев отпускал на волю без выкупа всех крестьян, которые соглашались взять себе его фамилию.

В Петербурге Спесивцев сделался купцом II гильдии, владельцем шелковой мануфактуры, и владел лавками в Гостином дворе. В июля 2004 года я последний раз стоял на Смоленском кладбище — на Васильевском острове, поминал прапрапрадедушку.

Как видите, и у меня — интеллигента в 6-м поколении, потомка известных ученых (сыновей Николая Спесивцева) есть причины искать глазами в поместьях, превращенных в музеи: а где здесь могла быть конюшня?

Во-вторых, непризнанными европейцами была вся крепостная интеллигенция — те же актеры и художники. Такие люди были прекрасно известны дворянам, их судьбы разворачивались на глазах у всех. Пушкин в лицейские годы бегал в крепостной театр местного помещика и был увлечен некой актрисой Натальей. Однажды застал ее в слезах: сильно высекли за то, что поскользнулась на сцене. Одно из впечатлений подростка…

Наверное, самое худшее тут вот что: русских людей приучали смотреть на самих себя как на туземцев.

Европейцы верили, что русские туземцы несовершенны, далеки от цивилизации, подлежат переделке, перевоспитанию. Ведь переделывал же Петр дворянство?! Так почему бы уже переделанному, «сменившему кожу» дворянству не проделывать то же самое с крестьянами? Такая цивилизаторская работа даже и благородна. Не просто «мы» мордуем «их» как нам нравится, но «мы» «их» превращаем в цивилизованных людей.

В том же гареме Кошкарова «одевались все конечно, не в национальное, но в общеевропейское платье», а в случае проступка девушку возвращали в ее семью, и в ВИДЕ НАКАЗАНИЯ ей было «воспрещено носить так называемое барское(европейское) платье».

Девушки в этот гарем доставлялись, разумеется, из числа крепостных — из рядов «народа». Попадая в гарем, они как бы возвышались до «европейской» среды, а за проступок низвергались обратно, в необразованную народную толщу.

Логично: если мальчиков в наказание заставляют одеваться в русскую одежду, то и сарафан становится позорной одеждой.

Но к этой мысли постепенно приучают и туземцев. То есть сами туземцы, уж наверное, до такого никогда не додумаются — они мыслят в совершенно других категориях. И европейцы с ними никогда не станут обсуждать ни судеб России, ни тяжких проблем взаимоотношения с Европой. Но стоит человеку чуть-чуть подняться над туземной деревней, и даже сам механизм «возвышения» уже показывает ему — Россия, Русь неполноценна.

Так же, как плыла крыша у русского дворянина XVIII века, в XIX столетии множество полутуземцев начинают искренне считать свою страну дикой и глупой, а русский народ — сборищем дегенератов. Вплоть до блистательно описанного Достоевским устами лакея с говорящей фамилией Смердяков:

«— А когда неприятель придет, кто нас защищать будет?

— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с» [114. С. 205].

Лакейские бредни? Да. Правда, примерно те же мысли высказывал Чаадаев, а порой и Герцен… В более литературной форме, конечно, покрасивее, но в этом ли главная соль?

И еще один загадочный вопрос: кто тут европейцы и туземцы?!

Помещик, разоряющий крепостного предпринимателя, искренне верит, что он европеец, а как раз Николай Шипов — туземец. Не очень понятно, правда, как именно помещик должен его перевоспитывать и цивилизовывать. Сердиться на то, что «туземец» его превосходит, и мстить ему за это — как-то неубедительно получается.

Дядюшка Терпигорева, «Скурлятов» — тоже, наверное, европеец: французские книги в библиотеке, французская кухня, конный завод… Правда, своего крепостного дядюшка выманивает из Петербурга с хитростью совершенно азиатской. И расправляется с ним с жестокостью восточного владыки.

«Степанкин сын» доверчив, как европеец, — привык в своем Петербурге, что если взрослый дядя что-то обещал — значит, исполнит. Не понимает он восточной хитрости, прямолинейный болван.

К тому же интересно — а что бы делал дядюшка Скурлятов, не будь у него имения и этих сотен людей, обеспечивших ему безбедную, бездумную жизнь? Судя по рассказам автора — решительно ничего он не умеет и не знает.

И тут «Степанкин сын» имеет огромное преимущество — он-то обладает природными талантами и способен сделать карьеру специалиста. Он может стоять перед миром один на один и не пропасть — независимо от наследства, от положения в обществе, даже от денег — он их способен заработать.

Один из этих двоих услышал могучий зов Европы и отозвался на него — и это совсем не Скурлятов.

Когда Пушкин умирал, возле его квартиры стояла толпа в несколько сотен человек. В этой толпе было немало дворовых девок, кучеров, дворников, лакеев. Хотя бы часть из них были грамотны, читали Пушкина и понимали — кто умирает. Дантес, может быть, и не понимал. М. Ю. Лермонтов, по крайней мере, думал, что:

Не мог щадить он нашей славы,Не мог понять он в миг кровавый,На что он руку поднимал! [115. С. 18].

А эти, тихо стоящие на улице, в своих армяках и сарафанах, — они-то как раз понимают.

Дантес, как будто, француз? Но кто же тут европеец, господа?! Дантес — или крепостной дворник?!

Глава 7

ГРАНИЦА В ДУШАХ И В ГОЛОВАХ

Мастер на заводе, который едет по железной дороге, чтобы проверить, как ему строит дом строительная компания, — кто он, эксплуататор или эксплуатируемый?

Чем сильнее все изменяется, тем сильнее остается без изменений.

Дворянин XVIII века любит Россию и служит Отечеству. Среди всего прочего, служит и со шпагой в руках, воюя с врагами Российской империи, идет на риск и получает раны. А одновременно смотрит на Россию откуда-то извне и искренне считает ее «серой», «лапотной» и «сермяжной». Он — патриот и иноземец одновременно.

Последнее поколение дворян, лучше говорившее по-французски, чем по-русски, участвовало в Отечественной войне 1812 года. В начале этой войны бывали случаи, когда казаки обстреливали офицерские разъезды: мундиры в те времена были у каждой части свои, всех не упомнишь. А говорили-то «их благородия» по-французски. Так что все правильно: огонь!

Но и в более позднее время дворянин ел бланманже и туртефлю{16}, читал по-немецки и по-французски газеты, журналы и книги, одевался в сюртуки, жилетки и фраки, фабрил усы и брил бороду. Даже когда в Европе пошла страшная мода на бороды, когда во Франции появилась поговорка «бритый, как актер» — и тогда в России считалось необходимым бриться.

А одновременно дворянин в деревне купался в реке, собирал грибы, ловил рыбу… и использовал народные слова для тех явлений, которых нет во Франции и в Германии. Те, кто бывал в Петербурге, наверняка обратили внимание — надписи на стенах домов, показывающие уровень очередного наводнения, сделаны не по-русски, а по-французски и по-немецки. Но по-французски не скажешь ни «банька», ни «плес», ни «пороша», ни «масленок». Приходилось по-русски.

Весь XVIII век шло жуткое изувечивание русского языка, дикое смешение французского с нижегородским… Но начался и процесс обогащения русского языка. Да, именно что обогащения! В русском языке есть слово «вид». Французское «пленер», хоть убейте, именно это и обозначает — «вид». Но французское «пленер» укоренилось в голландском, немецком и русском, как слово из лексикона художников.

А еще в немецком есть слово «ландшафт». Обозначает оно то же самое, но укоренилось в русском языке как научный термин, который разные школы ученых используют немного в разных смыслах.

Уже к началу XX века в языке русских европейцев были и «вид», и «пленер», и «ландшафт». В немецком были и «ландшафт», и «пленер», а во французском — только «пленер». Ну, и чей язык стал богаче?