Главные роли - Мария Метлицкая

– Господи, да за что? Это же для меня такая радость.

– Лучше бы у тебя были другие радости, – вздыхал отец. – Все с чужим ребенком возишься.

– С чужим! – охала с испугом Ивочка. – Ну как ты можешь так говорить? – обижалась она.

– Замуж тебе давно пора, – напоминал отец.

– Ну если так складывается, – смущенно оправдывалась она.

Была она определенно красавица. Невысокая, приятной, чуть начинающейся полноты, темноглазая и темноволосая, очень белокожая, с прекрасными ровными белоснежными зубами. Любила темные облегающие платья с нешироким поясом – талия позволяла – и глубоким вырезом на красивой пышной груди. На шее – неизменная нитка крупных жемчужных бус – память о матери. Красила она только губы – довольно яркой помадой, все остальное – и брови, и ресницы, и прекрасная кожа – дополнительных усилий не требовало. Зарабатывала вполне прилично – ведущий инженер в Моспроекте. Кафе, театры, отпуск в Прибалтике, каракулевая шуба, маленькая кокетливая норковая шапочка-таблетка, грильяж к чаю, рокфор к кофе – денег вполне хватало. Обожала поэзию, не пропускала ни одного вечера поэзии в Лужниках, в Политехническом, доставала у спекулянтов билеты в «Современник», выписывала все толстые журналы. Приучала к этому и меня. Не сетовала на свое одиночество и бездетность. В общем, жизнью своей была вполне довольна и абсолютно безгранично доброжелательна и независтлива.

Было ей уже хорошо за тридцать, когда в ее жизни появился Яшка. Так его все и звали – просто Яшка. Был он фронтовик, попавший юнцом в последний призыв и вернувшийся с фронта с осколком в позвоночнике. По этой причине тянул правую ногу. Был он балагур, весельчак, выпивоха и бабник. Тощий, невысокий, длинноносый, с роскошной копной темных кудрей. Был он женат на фронтовичке, медицинской сестре, которая и выходила его в госпитале. Была она старше его на добрый десяток лет, простая, добрая деревенская тетка, любившая Яшку безоглядно и, конечно, спускавшая ему все его пьянки и загулы. Росла у них дочка Маринка, которую Раиса родила уже после сорока. Про жену Яшка говорил:

– Райка – человек! Ее никогда не брошу. Она друг, а дружба важнее любви.

А вот Маринку – тощую, носатую, точную свою копию – Яшка любил. Любил как мог.

Яшка мог пропасть на неделю, две – уехать в Питер к друзьям, в Севастополь – просто поплавать в море, в глухую деревеньку – попариться в русской бане или просто потерять голову на пару недель от какой-нибудь новой знакомой, у нее и остаться. Раису он никогда ни о чем не предупреждал, да она и не ждала. А когда блудный муж возвращался, трезвый ли, пьяный, потрепанный и в помаде, пахнувший другой женщиной, она его обстирывала, пришивала пуговицы к пиджаку, крахмалила рубашки, стригла буйные Яшкины кудри – и ничем и никогда не попрекала. Лишь изредка вздыхала:

– Господи, когда же ты, чертяка, угомонишься, дождусь ли я этого светлого дня?

– Не дождешься, Райка, не рассчитывай! – радостно кричал из ванной Яшка, намыливая свое тощее тело мочалкой и сбривая опасной бритвой многодневную щетину с узких высоких скул.

Периодически он устраивался на работу – то экспедитором, то курьером, то грузчиком в булочную, но долго нигде не задерживался. Иногда на недели застревал дома, не пил, ходил с авоськой за хлебом, играл с дочкой и ночами запоем читал. Тогда вот для Раисы наступали счастливые дни. Но ненадолго. Вскоре Яшка опять исчезал. Странно, но женщины его обожали. Он так плавно и перетекал – из романа в роман. Харизма – так, наверное, сказали бы сейчас.

Жил он по соседству с Ивочкой и однажды (на ее беду, как говорила мама) они и повстречались. На улице. Яшка хромал за ней от метро, бесконечно что-то болтая о ее женской прелести и декламируя Мандельштама и Пастернака. Напросился на чай. Она почему-то его пустила. Пожалела, что ли? И начался их безумный роман. Теперь Яшка был постоянен: жил легально на два дома – то у Ивочки, то у Раисы. Пить стал меньше, но все равно, конечно, срывался. Раиса знала про Ивочку и звонила ей вечерами.

– Наш у тебя? – волновалась она.

Сначала Ивочка страдала и гнала Яшку домой, а потом привыкла. Моя мать ругала Ивочку последними словами – и в глаза, а уж тем более за глаза:

– Дура, идиотка, связалась с шаромыжником, пьяницей! Так и промыкается с ним до конца своих дней. А о старости подумала? Кто стакан воды подаст?

Отец тоже страдал, но молчал. Но наверное, это была любовь. Даже наверняка. Ивочка устроила Яшку вахтером в свой проектный институт. Там он точно не скучал – веселился и острил, отпуская пышные и витиеватые комплименты всем особам женского пола. Всерьез его никто не воспринимал, но все равно было приятно. Теперь он был на Ивочкиных глазах, под присмотром, как радостно говорила Раиса и без конца за это благодарила Ивочку. Еще она носила Яшке на вахту котлеты в стеклянной банке. Иногда Яшку начинала, как он говорил, грызть совесть, и он съезжал на неделю к Раисе. Там он мучился, страдал и пил – у Ивочки пить стеснялся. Теперь уже Ивочка звонила Раисе и узнавала, дома ли Яшка.

– Дома шалопут, – успокаивала ее добрая Раиса, – спи, не волнуйся.

Уходить из семьи насовсем Яшка как-то не собирался, да и это никому в общем-то не было нужно. Так и жили. Моя мать, человек деятельный, смотреть на это все, конечно, спокойно не могла, правда, помощи и спасения у нее никто не просил. Хотя, может быть, отец, наверняка страдал и переживал за свою умницу и красавицу сестру. В общем, решили они Ивочку просватать. Нашелся и жених – коллега отца, некий Генрих, старый холостяк. Был он очень сдержан, высок, худощав, вполне хорош собой, занимал приличный пост. Словом, полная противоположность Яшке. Два полюса. Мама все удачно, как ей казалось, устроила. Ивочка тогда пришла к нам в дом (Яшка в это время был на передержке после очередного запоя у Раисы), Генрих галантно ухаживал за Ивочкой, наливал ей вино, прекрасно вел беседу, был вполне осведомлен о культурной жизни Москвы. Ивочка была безучастна. Мать вытащила ее на кухню и яростно шептала ей:

– Дура, приличный мужик, холостой, непьющий, с зарплатой, чем он тебе не хорош?

– Всем хорош, – смеясь, отвечала Ивочка, – всем хорош, но не мне, – каламбурила она.

– Господи, какая же ты идиотка, – возмущалась мать. – Ну что ты в этом ханурике нашла? Губишь свою жизнь, а сколько осталось бабьего века? Это шанс, и хватать его надо обеими руками.

– Не умею, – отмахивалась Ивочка. – Спасибо тебе за хлопоты, но у меня все хорошо, – убеждала невестку Ивочка.

– Хо-ро-шо? – делала круглые глаза мать. – И вот это все ты называешь «хорошо»? Ну живи как знаешь, а вообще-то ты слабоумная, – спокойно заключила мать.

– Нет, – тихо возразила Ивочка, – просто я его люблю, да что ты знаешь о нем? Он – личность, яркий и талантливый человек.

Мать не ответила и только со вздохом безнадежно махнула рукой:

– О чем с тобой говорить?

Отец, правда, упросил Ивочку встретиться с Генрихом еще раз. Вдруг... Ничего подобного. Они прошлись по улице, сходили в кино, а потом Ивочка извинилась и уехала домой. Что же, каждый видит свое счастье по-своему. Ее, Ивочкино, счастье в лице пьющего и маргинального Яшки теперь приводило к ней в дом свою дочь – тихую долговязую Маринку. И Ивочка уже заботилась и о ней. Теперь Маринку Ивочка водила по музеям, покупала ей книжки и вязала мохеровую кепочку с жестким козырьком – модную в то время. Но годы не проходили мимо.

Ивочка постарела, пополнела, и в ее чудесных волосах уже вовсю блестели серебристые нити. Теперь я ездила к ней не часто – во-первых, почему-то стеснялась Яшки, во-вторых, слегка ревновала к молчаливой и угрюмой Маринке да и просто закрутила своя молодая и пестрая жизнь. Но Ивочкиной любви хватало на всех – и когда у меня случалась очередная сердечная драма, мы болтали часами с ней по телефону. Потом к Ивочкиной жизни все привыкли и уже перестали это обсуждать. На свой пятидесятилетний юбилей Ивочка накрыла роскошный стол – сациви, пироги, холодец, заливное. И собрала много гостей – Ивочкины коллеги по институту, соседи, вся ее нехитрая родня. Я прибыла с кандидатом в мужья и тщательно скрываемой ото всех двухмесячной беременностью. Мы поцеловались с Ивочкой в тесной прихожей, и меня впервые замутило от ее духов – конечно, все того же ландыша. Яшка сидел во главе стола в белой сорочке, в галстуке и новом костюме. Тамадил он изо всех сил и прочел стихи, посвященные Ивочке, – удивительно трогательные и глубокие. Его дочь Маринка таскала на кухню посуду и грела горячее. Было шумно, весело, сытно и плотно накурено. Я все время выходила на балкон, накинув шубу – подышать свежим морозным воздухом. Ивочка вышла ко мне, накинув на плечи шаль.

– Какой срок? – тихо спросила она.

Я ответила.

– Ну, дай-то Бог, парень, по-моему, славный, – благословила она. – А знаешь, я сегодня действительно счастлива. Здесь самые близкие и родные мне люди.