Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Тем временем монотонно, неспешно вычитываются в храме утренние молитвы, потом полунощница. Отец Серапион исповедует братию за фанерной стенкой иконостаса. Исповедуюсь и я…

В конце шестого часа отец Серапион становится перед престолом, берет с полочки тощую книжицу и протягивает ее мне в раскрытом виде со словами: «Держи». То есть держать ее нужно перед его глазами так, чтобы был виден текст. Книжица — это карманный Служебник, где все молитвы и возгласы написаны по-гречески, но русскими буквами.

Странно, непривычно, но в конечном счете вполне законно, даже торжествующе, звучит в этом древнем греческом храме начало Литургии по-эллински:

— Эвлогимени и Василиа…

«Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков»!

Литургия в мангупском храме! Мог ли я об этом мечтать еще несколько лет назад?! Не мог. Но не потому, что недостижимым, невозможным счастьем это казалось, а потому, что не понимал, не догадывался даже, что это значит… Не догадывался, но шел на зов, спотыкался и падал, и плакал, и снова вставал, и шел, и падал… И если сегодня я здесь, то не заслуга это моя, а чудо, улыбка Того, Кто лучше меня знал, куда мне по-настоящему нужно идти… И вел…

Через пропасть столетий протягивается незримая, но такая прочная и живая нить, связывая ушедшие, но не канувшие в небытие души с нами — нынешними, до срока облаченными в эту трудную, земную плоть.

И вот Причастие — сокровенная, страшная встреча, которой изо всех сил стараешься быть достоин и собираешь мучительно и напряженно все лучшее, что есть в твоей маленькой жизни, что успел наскрести по сусекам совести. Собираешь, но в какой-то миг понимаешь, что не можешь, как ни старайся, оказаться тем, кем хочешь, что все твое хорошее — «руб поверженный»[78], дым, и ты просто не знаешь, что с этим делать дальше. И прозреваешь, что все, что тебе по-настоящему нужно сейчас, — это признать свою невыносимую жажду, увидеть пустыню души и Воду, стоящую над тобой тихим облаком, готовую пролиться благодатным дождем. И, зажмурившись, как от боли, услышать в сердце: «Я больше не могу, Господи!.. Нет во мне ничего доброго!.. Помоги! Ты — больше, чем что-то еще в этой жизни. Ты Сам — моя жизнь!!!».

Служба идет ладно, близится к завершению. Вот уже «Прости приимше…», заамвонная молитва, отпуст… Уходя, отец Серапион просит оставить в алтаре горящими все лампадки: «Пусть горят сегодня, не гаси…».

Я приступаю к потреблению Святых Даров, подхожу к уютному крохотному жертвеннику, устроенному в скальной нише, и вдруг вижу справа на нем маленькую иконку преподобного Амвросия Оптинского — точь-в-точь такую, как я нашел на Эски-Кермен, а слева — фотографию оптинских новомучеников — иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Стоят они и смотрят на меня из самой сердцевины жизни, как будто поджидали давно. Я вижу эти две простые иконки, но как будто Небо открылось… Прикладываюсь к ним благоговейно, и в этот миг умещается столько всего, что и рассказать невозможно!!!

Отсюда, с Мангупа, я уносил когда-то в Оптину растерянные вопросы юной, мятежной души, сюда вернулся через много лет… и Оптина снова здесь, со мной. Слезы благодарности застилают глаза. Хочется молиться горячо, безоглядно и позабыть обо всем житейском, хочется жизнь свою отдать без остатка Богу, и просишь об этом так горячо, так искренне, как редко бывает в жизни.

Оптина моя, мой Мангуп — какие простые слова, а сколько в них всего… Больше, чем жизнь. Вечность… Ликующая, светлая и… такая близкая сейчас.

* * *

Ну вот и все… Служба закончилась, надо собираться в обратный путь. Машина уже ждет внизу, на поляне. Захожу в первую «келейную» комнату, где оставил вещи, начинаю разоблачаться. Вдруг подходит мужичок, с которым год назад ночевал в одной келейке. Узнали друг друга, обнялись радушно.

— Благослови меня, отче… — и руки складывает лодочкой.

— Да ты что… Как это «благослови»?! Я же не священник — диакон.

— Ну и что, что диакон… а ты благослови! — и ждет.

Как-то нелепо это все, но вижу — не отступит. Перекрестил его по-мирски, как умел, а он:

— Эх, батька, если бы ты знал, как мне тяжко… Знаешь, иногда кажется — не простил меня Бог… Так тяжко, хоть в петлю лезь…

— Э-э, куда тебя несет. Брось, что за глупости. Как это Бог может не простить, если ты каешься?!

— Ох, каюсь, каюсь, отец… Я ведь, знаешь, с восемнадцати лет в Афгане… Кабул, Кандагар… Сколько я там натворил — Господи! — и вспоминать страшно… А потом и добавил еще, когда бандюком был. У нас ведь знаешь как просто все было… Звонят «бригадиру» — джип едет в 600 тысяч баксов. Ну, мы человечка на дорогу — вроде как сбило, машину в разворот, «скорую помощь» поперек трассы… «Клиент» останавливается, а тут бригада из кустов. И все. Кердык… А случалось, и ментовскую форму надевали…

Я не решаюсь спросить — убивал ли он кого-нибудь или нет, хотя чувствую — скажет правду.

— Я ведь, отче, не могу так больше, не хочу… По монастырям уже несколько лет хожу. Монахом хочу стать. Но что-то вот Господь не дает. Может, не прощает?

— Ты же исповедовался во всем?

— Да, конечно.

— Ну тогда не сомневайся. Забудь об этом… что не простил. Просто поскорбеть за грехи надо… потерпеть…

Да я понимаю… просто… Все ведь могу: камень кладу, столярку, растяжку, штукатурку, потолок лепной, крышу — все, что надо, сделаю. Руки на месте, а душа — нет. Тяжело… Знаешь, что такое восемнадцать лет… пацан… Советский Союз… Мирная жизнь. Мамка, футбол, кино… А тут выдергивают вдруг. Надевают бронежилет, дают автомат, гранаты и говорят: иди убивай! Ты не представляешь… Я ведь такого там насмотрелся — не дай Бог никому… А вернулся домой — ничего не понимаю: где я, что вокруг, как жить?.. Ночью выхожу покурить, думаю: стоп, дальше нельзя, там минное поле! — а потом вдруг понимаю, что там клумба мамкина… По ночам родители за ноги, за руки держали — я все воевал… Две контузии, пулевые ранения, и живи как знаешь… Отец, помолись за меня. Я монахом хочу быть… Ну, дай я тебе хоть что-нибудь помогу вниз отнести… да вот хоть вещи в пакет сложу…

Мы прощаемся с ним сердечно, по-братски, — ставшие вдруг неожиданно, в несколько минут родными, — а я не перестаю удивляться… Боже мой! Ничего не меняется на Руси святой… Все те же разбойники… и дети в своем покаянии. До́роги они Тебе, Господи, — верую, потому что не праведников Ты пришел призвать, но грешников к покаянию. Вот и чудо нам из чудес, а другого — чего и искать?!

ПЛАЧ НА ГОРАХ

Может быть, все дело в этой растерзанной горной стране, с ее городами и храмами, лежащими ныне в руинах… в ее безымянных святых… в их молитвах за нас бестолковых?

Иногда в самые торжественные моменты, при стечении народа, при сиянии паникадил, посреди блистания риз, в громогласном фортиссимо хора, я вижу почти наяву бездонные небеса, дорогие сердцу холмы, поросшие лесом, качающуюся на ветру былинку, далекие горы в сиреневой дымке, слышу посвист ястреба, чувствую запах зацветающего чабреца, и сердце заходится от любви и боли, от сладкой тоски по настоящему, по святости, которая так очевидно почему-то чувствуется там — в окружении поруганных древних святынь, среди лесов, в тишине сердечной…

И как же отчетливо эта отрада противостоит усталости душевной, нравственной, которая накапливается от нашей человеческой повседневной искусственности… Сердце не выдерживает иногда, отпускает груз самых «обязательных», «всенепременных», «утвержденных» и «узаконенных» правил, от соблюдения которых почему-то становится с каждым днем не легче, а только труднее и труднее дышать…

Почему в повседневной и вроде бы правильной нашей церковной жизни так мало подлинной, чистой радости, так мало настоящего вдохновения и любви? Я не о каких-то восторгах говорю пиитических, а о том, что привело меня, да, думаю, и многих, в Церковь, о реальном и потрясающем опыте встречи человека с любящим Богом. О том, без чего, наверное, не пришел бы в храм никто и чего, увы, так не хватает в размеренной повседневной нашей «христианской» жизни.

Я хочу понять, как эту радость вернуть, как наполнить этой подлинной радостью жизнь! Личным трудом, подвигом? Да, конечно… Но ведь там, в горах, никакого подвига не было, когда благодать, сокрушенная радость ощущались так же явственно, как любовь при встрече с самым близким, дорогим человеком! И это чувство живое, поглощающее целиком, омывающее душу… оно ведь не раз и не два приходило… и почему-то именно в горах, в тишине и отстраненности от всего, в потрясающем чувстве незаслуженной, но реальной близости к тем, кто все эти древние святыни воздвигал и хранил с молитвой…

Это тема сокровенная, глубинная, но и важная, может быть, не для меня одного.

Да, я понимаю, что жизнь не может состоять из одних только радостей, что нужно трудиться, нести свой крест. Я все это понимаю и принимаю, конечно. Но я также понимаю отчетливо, что без этой вот самой встречи-прозрения, без встречи живой, радостной… без слез Фомы, прикоснувшегося к Господу… без его подломившихся коленей с возгласом ликующим: Господь мой и Бог мой[79] — без этого невозможно жить. Пусть не видя, веруя только, но душа должна прикасаться к Господу постоянно… действительно, явно! Как это важно! И это именно то, чего так страшно, мучительно не хватает в нашей повседневной церковной жизни. Нет, не подумайте, я не ропщу и не призываю к каким-то еще «самым правильным правилам» и реформам… Я просто понять хочу, что со мной происходит, да и со многими другими, как мне кажется, тоже: почему мы тлеем, а не горим, почему существуем, а не живем, почему томимся, а не пламенеем духом?!