Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны - Люсьен Лаказ

— Ой, это верно, если мы не собираемся дразнить австрийцев, можно быть уверенным, что и они не будут нас искать. Вино хорошее, нечего сказать; но расквартирования! Вы сдаетесь без счета; жить в деревнях, где так много таких красивых девушек и затягивать пояс, но там, в самом деле! Ничего нельзя делать, совсем ничего! И он поднес к своим губам большой палец левой руки с дрожащим колючим ногтем. Что хотите, это страна, где священники все еще чересчур влиятельны…

Я уже в предыдущие дни видел, как проявлялось влияние духовенства; деревни, которые окружали нашу маленькую область, не были несчастны; много здоровых мужчин было еще дома, не было нехватки рабочих рук и сельскохозяйственные продукты хорошо продавались. Между тем, там царило крайнее уныние и его причиной большей частью, я думаю, были «падре». Я свои ушами слышал, как один из них вещал с кафедры в своем приходе, что объявление войны Италией было преступлением против человечества, поражение итальянцев у Капоретто — справедливым наказанием неба и что немецкие и австрийские победители были инструментами божественной мести, и что все еще не кончилось, и беды только начинаются.

Из восьми или десяти священников соседних деревень только один казался мне человеком с живыми патриотическими чувствами, и я спрашиваю себя, был ли он искренним. — Действительно, это довольно любопытное явление, — говорил я себе, — что Германия всегда умела объединить любых интернационалистов. Как ей удается собрать их под свое крыло, великий Боже, и что это — просто результат уважения, которое внушают ее масса, ее могущество и ее очевидная сплоченность?

Я должен сказать, что я услышал и другие звуки колокола. На обратном пути, между Новарой и Турином, я путешествовал с двумя старшими офицерами, которые, вначале, видя, что я не ни на что не реагировал, подумали, разумеется, что я их не понимаю, и больше не стеснялись. Может быть, вид моей формы им внушил следующие размышления?

— Мы, по правде говоря, ни для кого не союзники, мы не сражаемся ни за, ни против одних или других; наша война только за Италию и мы полагали, что наши шансы будут лучше, если мы разыграем англо — французскую карту. Эти люди воображают, что мы боремся за них; если бы они были по-настоящему умными политиками, они знали бы, что у Италии есть лишь одно непреклонное желание: завершать объединение и что сам факт вступления в войну на стороне французов является верным признаком, что во второй войне, которую мы будем вести уже против них, мы вернем себе итальянские территории, которые французы несправедливо удерживают.

Нелегко слушать подобные речи и притворяться спящим.

Вернувшись в Швейцарию, я узнал, что Реккер вскоре должен предстать перед судом в Цюрихе. Я хотел показать ему, что его судьба мне не безразлична и присутствовать на заседаниях. Чтобы ненароком не выдать меня, он даже не шелохнулся, когда увидел меня в зале. Его приговорили к одному году тюрьмы, после того как федеральный прокурор красноречиво заклеймил эту чуму шпионажа, которая несет угрозу разложения самым здоровым элементам швейцарского народа и выразил глубокое сожаление, что не видит на скамье подсудимых подстрекателя и сообщника, некоего Франсуа Лефевра — таким был мой псевдоним для ячейки Реккера.

После своего освобождения этот храбрый человек рассказывал мне, как он был тронут этим моим жестом:

— Когда вы пришли на суд, вы доказали, что полностью доверяете мне, и я был этим очень горд.

Этот период был одним из самых спокойных за все время моего пребывания в Швейцарии. Моя служба, отрегулированная и организованная с точностью до минуты, функционировала великолепно; агенты приезжали и уезжали автоматически, если можно так выразиться. Это были для меня действительно милые деньки, протекавшие гладко, без конфликтов и беспокойства. Я проводил это время в Берне, Люцерне и Невшателе, в котором я уже снял маленькую меблированную квартиру.

Я часто встречался с Мюллером, который много передвигался между Францией и Швейцарией, поддерживая связь и передавая мне инструкции, которые Сен-Гобэн получал для меня.

Мы много беседовали с ним о Марте де Маковски, к которой он, казалось, привязывался все сильней и сильней.

У службы ротмистра фон Шнайда больше не было секретов от нас, по крайней мере, мы так думали, и я не раз спрашивал себя с некоторым недоумением, как немецкая разведка могла с такой щедростью содержать агента, результаты работы которого казались мне совершенно ничтожными.

Но однажды, когда Марта заявила Мюллеру, что ей требуется молодая женщина, приветливая и хорошо говорящая по-французски, Мюллер представил ей Мари. И как раз это стало для нас разгадкой тайны.

— Я не знаю, как это произошло, — рассказывал мне Мюллер спустя неделю. — Мари уволилась из ресторана на улице Рюшонне, и никто ее больше не видел. Что касается Марты, то она утверждает, что ее желание нанять Мари так как и не было реализовано, потому что фон Шнайд ей этого не разрешил.

Через три дня юная уроженка Тичино объявилась сама и попросила Мюллера встретиться с ней в Берне как можно скорее, но ни в коем случае не говорить об этом Марте де Маковски.

Мы встретились на следующий день в кондитерской, которую она нам назвала.

— Я не собираюсь участвовать в таких махинациях, — заявила нам Мари жестким тоном.

И она объяснила нам, что у прусского ротмистра на содержании уже давно было несколько швейцарских таможенников, которые направляли попадавших на границе им в руки французских дезертиров в различные бары и кабачки Женевы. Там, этих несчастных соблазняли женщины, заставляя потратить все жалкие гроши, которые у них были, а потом отправляли их к самому фон Шнайду.

— Вот как они действуют, — рассказывала Мари. Мне нужно было ждать в маленьком кофе на улице Альп. Я пробыла там несколько дней, когда, позавчера, пришел один француз, который спросил господина Леона, это условленное имя. Хозяин наговорил ему комплиментов и обещаний, а затем тихонько подмигнул мне. Тогда я подошла к дезертиру; это был парень двадцати пяти лет, красивый, даже слишком, с уклончивым взглядом и любезными манерами, и он казался усталым, таким усталым, что я жалела его, но его образ жизни сразу проявился. Он пригласил меня выпить и сразу же начал рассказывать разные истории. И затем я сделала то, что могла, — добавила Мария, краснея. Иногда я хотела пить, иногда я хотела есть; он платил, он платил, вначале от чистого сердца, затем с ворчанием. На следующий вечер я оставила его там, это было уже выше моих сил. Я отправилась искать фон Шнайда, у которого встретила польку.