Ф. М. - Борис Акунин

Первые минут пять Катерина Ивановна до некоторой степени еще владела общим вниманием, успев рассказать публике о заслугах покойного (ею всецело нафантазированных). Однако когда вслед за тем вдова свернула на любимую свою тему – о том, как богато и чисто она проживала в девичестве у папеньки, и как танцевала танец с шалью в присутствии губернатора, и как к ней сватался князь, потихоньку поднялся нестройный шум, гости зашевелились, оживились и слушать перестали. Катерина Ивановна попробовала повысить голос, но лишь сорвалась в кашель, впала от этого во всегдашнее свое раздражение и начала довольно обидным образом пикироваться с немкой, хозяйкой квартиры, чего делать ни в коем случае не следовало, ибо за жилье давно было неуплачено. И самих-то этих бестолковых поминок устраивать было ни к чему, уже в самом начале вечера почувствовалось, что ничем хорошим они не закончатся.

Появление Родиона Романовича, который извинился, что привел с собою двоих незваных гостей, на время отвлекло Катерину Ивановну от затевавшейся перебранки.

Она обняла своего благодетеля, посадила его рядом с падчерицей (та, и без того сидевшая тише мыши, теперь вовсе окоченела, залилась краской и очень старалась на Раскольникова не глядеть), Разумихина и Свидригайлова тоже поместила на почетные места, особенно последнего, который был бонтонно одет и, по замыслу вдовы, мог облагородить своим видом собрание.

Никто не заметил, как тихонько удалился Лебезятников, но зато пропустить момент, когда в комнату вошел, а точнее вшествовал Петр Петрович Лужин, не смог бы никто. Створки двери хлопнули, широко распахнувшись, и на пороге возникла эффектная, осанистая фигура в светлом сюртуке. Строгим, даже суровым взглядом оглядев пирующих, которые поневоле притихли, Лужин коротко кивнул Раскольникову с Разумихиным (те оба не ответили), почтительно поклонился вдове, но направился не к ней, а к ее падчерице.

– Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, – заметил Петр Петрович как бы вообще и не обращаясь ни к кому в особенности. – Я даже и рад при публике. Тут случай чернейшей неблагодарности и даже цинизма!

– Я вас не пойму, сударь, – растерялась Катерина Ивановна. – Не угодно ли сесть за стол!

– Не угодно! – отрезал Лужин и отнесся прямо к чрезвычайно удивленной и уже заранее испуганной Соне. – Софья… кажется, Ивановна?

– Семеновна, – прошептала та, предчувствуя, что надвигается нечто ужасное.

– Пускай Семеновна. – Он наклонился над нею, взгляд его был полон величавого презрения. – Со стола моего только что, не далее получаса назад, пропал государственный кредитный билет сторублевого достоинства. Кроме меня и моего молодого друга Андрея Семеновича, к которому я имею полное доверие, в комнату заходили только вы. Если вернете взятое, дело только тем и кончится. В противном же случае… пеняйте уж на себя-с!

В первые несколько мгновений после этого поразительного объявления вокруг стало очень тихо. Лишь мертво побледнела Соня, да приподнялся со стула Родион Романович. Он, впрочем, попробовал что-то и сказать, но тут заговорили и зашумели все разом, так что слова его были заглушены. Раскольников снова сел.

– Врешь, врешь, подлец! – надрывно кричала Катерина Ивановна. – Никогда дочь благородных родителей не опустится до кражи! Это Соня-то? Подлец, подлец!

Мнения среди гостей разделились. Некоторые, из числа уже хорошо подкрепившихся, были рады развлечению и в открытую скалили зубы. Лебезятников застыл у двери с разинутым ртом.

Очень хорош был Петр Петрович. Он стоял в эффектной позе, сложив руки на груди, и взирал на воровку с благородным, то есть сдержанным негодованием.

Если бы кто-то догадался в этот момент обвести взглядом лица Раскольникова, Разумихина и Свидригайлова, то был бы поражен одинаковым выражением ненависти, с которой эти трое взирали на обвинителя. Однако никаких действий (если не считать попытки Родиона Романовича) пока не предпринимали.

– Тише! – вдруг гаркнул Лужин громовым голосом, да еще стукнул ладонью по столу. – Иль послать за квартальным?

По различным причинам визит полиции для многих из гостей был бы нежелателен, что Петр Петрович, человек острого ума, отлично угадал. Сделалось более или менее тихо, лишь давилась кашлем Катерина Ивановна да всхлипывали в своем углу перепуганные дети.

– Мадемуазель, – вновь обратился Лужин к девушке, – подумайте, еще есть время. Я в присутствии свидетеля выдал вам воспомоществование в размере десяти рублей. Так?

– Так, – беззвучно произнесли ее губы.

– Как же у вас хватило совести после сего похитить у меня деньги? – Петр Петрович скорбно покачал головой. – Есть ли предел глубинам человеческого падения?

Собрав все свои силы, Соня чуть громче, чем прежде, сказала:

– Я не брала-с.

– Не брали-с? Отлично! – Лужин царственным жестом указал на Катерину Ивановну. – Вот вы, сударыня, только что посмели обозвать меня бранным словом. Могу ли я попросить вас вывернуть карманы на платье вашей родственницы?

Но Катерина Ивановна не могла ему ответить, ее согнуло в три погибели от кашля, и на платке, которым она прикрывала губы, отчетливо проступили красные пятна.

– Я сама… Сама! – Соня вскочила, отступила шага на два к стене и один за другим выворотила оба свои кармана. – Вот, смотрите!

И все увидели, как на пол падают сначала сложенный холщовый платочек, а за ним скомканная радужная бумажка.

Тут многие вскрикнули.

Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами, поднял всем на вид и развернул. Это точно был сторублевый билет.

– Ах, Софья Семеновна, – горько произнес Лужин, глядя, однако, не на девушку, а на Раскольникова, прямо ему в глаза. – Жалкое, скверное вы существо. Да знаете ли вы, что теперь совершенно в моей власти поступить с вами, как мне будет угодно? Хоть бы и сослать вас в каторгу, потому что желтобилетным воровкам место именно в каторге, а не среди приличных людей-с…

Соня, кажется, его не слышала. Остановившимся от ужаса взглядом она смотрела на выпавшую из ее кармана купюру.

– А-а, вот оно что! – закричал вдруг Родион Романович, порывисто поднимаясь. – Софья Семеновна здесь средство, не более! Подлец, как есть подлец! До меня добираешься? Психолог! Чтоб я перед тобой унизился, чтоб за нее просил, да? А ты надо мной раз и навсегда верх взял?

Он кричал и еще что-то столь же мало внятное большинству окружающих, но Петр Петрович, услышав на свой счет «подлеца», с презрительной улыбкой отвернулся.

– Так что, квартального? – сурово спросил он Соню. – Это можно-с. – И внезапно сменил тон, заговорил проникновенно, почти со слезным дрожанием. – Эх, Софья Семеновна. Что ж вы не захотели сознаться? Позора убоялись? Дело понятное-с, очень понятное-с. А теперь худо. Да не стойте вы! На колени, на колени падите, повинитесь! Быть может, я вас и прощу, сердце-то у меня не камень. Единственно лишь раскаяние искреннее увидеть хочу. Пойдете ведь по этапу, и что же ваши несчастные родственники без вас? С голоду помрут?

От этого вопроса Мармеладова вся затрепетала, закрыла лицо руками.

Тут у Разумихина терпение кончилось. Он с грохотом, опрокинув стул, встал и кинул Петру Петровичу уже третьего за последние пять минут «подлеца».

– А ведь это ты, подлец, ей в карман бумажку всунул! Как-нибудь исхитрился! Я не могу доказать, но я сердцем чувствую.

– Чувства ваши никому неинтересны, – пожал плечом Лужин. – А фактец вот-с. – Он потряс кредитным билетом. – И свидетелей полна комната. Так что, Софья Семеновна, скажете?

А посмотрел при том опять-таки не на нее, а на Раскольникова, и уж с почти нескрываемым торжеством.

Соня, не отнимая от лица рук, вдруг повалилась Петру Петровичу в ноги:

– Простите, – прорыдала она. – Ради них простите!

– Вот вам и еще одно доказательство, чувствительный господин. Сама созналась! – Лужин кинул взгляд сверху на Сонин затылок. – Простить бы, конечно, можно, так и христианский долг рекомендует, но… Есть еще и долг гражданский, повелевающий заботиться, так сказать, о чистоте общественных рядов. Или, скажем, ежели бы я в самом деле был подлец, как меня тут аттестовали… Так что, Родион Романович, подлец я или нет? – обратился он уже напрямую, не скрываясь, к Раскольникову. – Нынче вы как меня расцениваете-с? Давеча вы были говорливы. А теперь ничего сказать не желаете?

Родион Романович молчал. Грудь его вздымалась, глаза метали искры, он сделал порывистое движение, как бы намереваясь выбежать вон, но посмотрел на коленопреклоненную Соню и не смог тронуться с места.

Возникла пауза. Множество взглядов было устремлено на студента, все как-то почувствовали, что именно от него зависит исход дела.