Если бы Гитлер взял Москву - Вячеслав Шпаковский

Рядом с мостом на полотне железной дороги стояла цистерна с мазутом. Сливной кран ее был открыт, и несколько бойцов поочередно наливали под ней ведра и лили мазут на деревянные опоры моста, кругом навалом лежали противотанковые мины и ящики со взрывчаткой. Охрана моста из энкавэдэщников проверила у них документы, но не успела их машина миновать мост, как из ближайших к нему улиц показались легкие немецкие танки T-II и бронетранспортеры с установленными на них легкими пушками и пулеметами. С правого берега реки в их направлении тут же полетели реактивные снаряды. По мосту бегом побежала его охрана, и почти сразу же на нем вспыхнуло багрово-желтое чадящее пламя. Затем на нем начали рваться уложенные сверху боеприпасы, затем два раза подряд их накрыло волнами тяжелого грохота — это взлетели на воздух оба железнодорожных моста, ведущих на правый берег реки, с которого по немецким солдатам, остававшимся на левом берегу, теперь непрерывно строчили пулеметы.

В тот день офицер Красной Армии Петр Скворцовский испытал очень сильное душевное потрясение, связанное с ликвидацией заключенных в тюрьме, однако, докладывая о случившемся в штабе обычной пехотной бригады, который встретился ему по дороге, постарался ничем не выдать своих чувств, посчитав их излишне сентиментальными. Разумеется, он ничего не знал о том, что с начала войны только лишь из тюрем Украины потребовалось эвакуировать в тыл ни много ни мало как 34 200 заключенных, для перевозки которых требовалось 1308 вагонов, по 50–60 человек на один вагон. Однако было выделено для этих целей всего лишь 300 вагонов, в которых можно было разместить не более 14 000 заключенных. В первые же месяцы войны из мест заключения европейской части СССР потребовалось переместить на восток целую армию в 750 тысяч заключенных, что вызвало их страшную концентрацию в местах их передислокации. В результате в 1941–1942 гг. на одного заключенного в камерах приходилось меньше одного квадратного метра жилой площади. Поэтому во многих случаях эвакуация проводилась пешим порядком, преимущественно под конвоем надзорсостава местных тюрем. Для заключенных, кем бы они ни были, эта эвакуация была связана с неисчислимыми бедствиями и, по сути дела, очень часто представляла собой дорогу в никуда.

В то же время перед началом Великой Отечественной войны численность военизированной стрелковой охраны лагерей и колоний составляла 134 480 человек, из которых 130 794 использовались непосредственно на охране заключенных и 3686 охраняли различного рода сооружения.

Для пополнения личного состава военизированной охраны приказом НКВД СССР от 11 марта 1941 года за № 0127 были созданы дополнительные вербовочные пункты в ряде восточных областей и одновременно снята бронь на призыв в Красную Армию со значительного количества тюремной и лагерной охраны. В итоге дополнительно в ее состав влилось 64 763 человека и 54 % ее довоенной численности. Во многих лагерях и колониях этот показатель составлял практически 90 %. Не менее 15 тыс. стрелков и командиров военизированной охраны лагерей и колоний, в частности Карело-Финской, Украинской и Белорусской ССР, вступили непосредственно в действующие полевые части Красной Армии в первые же дни войны.

Что же касается бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену либо в окружении на территории, занятой противником, то для них решением ГКО № 1066 от 27 декабря 1941 года были созданы спецлагеря, впоследствии получившие наименование проверочно-фильтрационных.

Впрочем, всего этого старший лейтенант Петр Скворцовский в то время не знал, да и не мог, разумеется, знать. Как не мог он знать и того, в каких массовых количествах уничтожались тогда заключенные. Вот, например, только лишь одна выписка из докладной записки военного прокурора Витебского гарнизона о результатах проверки оборонной деятельности в гарнизоне от 5 июля 1941 г.: «…Вчера мною арестован и предан суду военного трибунала [бывший] начальник тюрьмы Глубекского района Вилейской области, ныне начальник Витебской тюрьмы, сержант госбезопасности, член ВКП(б) [Приемышев], который 24 июня вывел из Глубекской тюрьмы в Витебск 916 осужденных и следственно-заключенных. По дороге этот начальник тюрьмы в разное время в два приема расстрелял 55 человек, а в местечке около Уллы во время налета самолета [противника] он дал распоряжение конвою, которого было 67 человек, перестрелять остальных. В этих незаконных расстрелах он сам принимал участие с револьвером в руке. Свои действия объясняет [тем], что якобы заключенные хотели бежать и кричали: «Да здравствует Гитлер!» По [Приемышева] заявлению… было перестреляно 714 осужденных. Нами по личным делам установлено, что среди этих заключенных более 500 человек являлись подследственными, а по некоторым вообще не выдвигались обвинения, так как они находились на спецпроверке».

И вполне естественно, что в ту пору подобные случаи имели место и в других районах прифронтовой полосы как в 1941-м, так и в 1942 году. Зато Скворцовского тут же ознакомили с приказом Наркома обороны за № 227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад». В нем говорилось: «…Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило… Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину…»

Далее в приказе описывался опыт германской армии, где уже было создано более 100 штрафных рот из провинившихся нижних чинов, занимавших оборону на самых опасных участках фронта. Теперь такие штрафные батальоны с аналогичными целями должны были формироваться и у нас, куда также должны были направляться и рядовые, и командиры, виновные в нарушении дисциплины или трусости. Создавались и специальные заградительные отрады для придания устойчивости ослабленным или деморализованным войсковым частям. Приказ рекомендовал перенимать опыт противника и предписывал военным советам фронтов приступить к созданию подобных штрафных батальонов, рот и заградительных отрядов в РККА.

Походный госпиталь 15-й пехотной дивизии вермахта располагался неподалеку от Пензы в селе Константиновка. Здесь было относительно спокойно, хватало продовольствия и можно было не опасаться неожиданных нападений со стороны противника. Вот только сказывался недостаток немецкого медицинского персонала, тем более что раненные в боях за город поступали сюда непрерывно. Пришлось набирать местных жителей, в основном женщин, которые должны были выполнять всю наиболее грязную работу и ухаживать за ранеными, в то время как немецкие врачи и даже санитары с утра и до глубокой ночи занимались их лечением.

Работать было очень тяжело: жара, мухи, от которых не защищали никакие занавески, отсутствие какой бы там ни было канализации и водопровода — все это вызывало дополнительные трудности. Когда раненые начали поступать в особо больших количествах, дивизионный врач Адольф Швех сразу же заметил, что у большинства из них были осколочные ранения, причем у некоторых раны были еще и обожжены попавшими в них осколками правильной формы. Другие были ранены черт-те чем, вплоть до кусочков каких-то металлических стружек, на которых сохранились даже цвета побежалости. К удивлению Швеха, несмотря на тщательную обработку ран, все они, как правило, сильно воспалялись, после чего у раненых в 90 случаев из 100 начиналась гангрена. Разглядывая бронзовевшие пятнышки вокруг ран, хирурги только качали головами и тут же, не слушая никаких возражений своих пациентов, записывали их на ампутацию пораженных рук и ног. Впрочем, справиться с заразой удавалось далеко не всегда. Приходилось иногда резать по два и даже по три раза, и тем не менее больной все равно умирал. Оказалось, что аналогичное положение наблюдается и еще в двух соседних госпиталях, тогда как в госпиталях на других участках фронта статистика гангренозных заболеваний оставалась такой же, как раньше. Швех решил, что тут действует какой-то посторонний фактор, и начал опрашивать раненых, каким образом они получили свои ранения. Выяснилось, что русские использовали какие-то новые, неизвестные раньше ракетные снаряды, дававшие при взрыве целый град раскаленных чуть ли не добела осколков, поджигавших все вокруг, но самое главное, у них было много гранат явно не армейского образца. Во всяком случае, по словам раненых, им о таких видах гранат у русских еще ни разу не сообщали. Швех тут же обратился с просьбой к командиру дивизии доставить ему все виды трофейных гранат и прислать группу саперов для того, чтобы хорошенько их исследовать.

Глядя на доставленные ему образцы, Швех только диву давался. Одни гранаты были совершенно явно сделаны из «шишек» для кроватей, как гладких, так и с нанесенной на них осколочной рихтовкой; другие были и вовсе из досок, обложенных гвоздями и взрывчаткой, и Швех вспомнил, что подобные им он видел еще совсем молодым санитаром на полях Фландрии в Первую мировую войну; другие же были явно сделаны из консервных банок. Вот эти-то гранаты и преподнесли ему сюрприз. Когда одну из них открыли, то все присутствующие сразу же почувствовали резкий омерзительный запах. Мало того, что пространство между двойными стенками гранаты было плотно набито металлической стружкой, так ее еще и залили раствором фекалий, вследствие чего осколки при взрыве покрывала отвратительная слизь. Из опросов солдат тут же выяснилось, что многие ощущали этот запах на месте взрыва русских гранат, но не обращали на это внимания, так как многие взрывчатые вещества после взрыва дают неприятный запах. Оказалось, что подобным же образом были отравлены и еще некоторые гранаты, так что ни о какой случайности и речи идти не могло. Образцы гранат были тут же отправлены в Берлин, где их продемонстрировали журналистам, а Швех, в очередной раз отпиливая ногу заболевшему гангреной солдату, нет-нет да и думал: «Насколько же нас они ненавидят, что решаются делать такие гранаты и их применять! Какое во всем этом варварство и одновременно желание уничтожить нас любой ценой!»