Железная трава - Владимир Бахметьев

Было бы ошибкою как со стороны автора этого рассказа, так и его читателей предполагать, что Максим Карпухин, не один год переваривавшийся в заводском котле, неисправно чуждый элемент. Правда, слабость Карпухина к упадническому искусству буржуазной закваски, почтительное его отношение ко всем, без разбору, зарубежным ученым — уже это говорило против него.

Еще более существенным для определения его воззрений и поведения являлся отрыв от общего движения на заводе, и здесь было бы непоследовательно как-либо защищать нам слесаря. Скажем разве о том, что, перейдя в годы гражданской войны с завода на кустарную работу в одном из домоуправлений города, он исправил затем эту свою глубочайшую ошибку: в послевоенный период восстановления хозяйства он вновь встал в ряды заводской армии и долгое время по целым суткам не выходил с завода. Но, разумеется, прошлые заслуги человека не могут снять с него вину за пороки в настоящем… И однако, как мы еще увидим, Максим выправился. Он сумел преодолеть тот недуг вздорного себялюбия, который въелся в него вместе с пылом ревности к своей подруге. Правда, помогла тут ему случайность, связанная с женской природою Анфисы. Но почему, спрашивается, ни одна из случайностей жизни не явилась для многих заблудшихся товарищей того времени поводом к возрождению? Ясно, что дело не в случайности, а в самой натуре Карпухина, которой нужен был только толчок, чтобы вновь выказать себя во всех своих положительных чертах.

Возвратимся, однако, от общих рассуждений о личности слесаря Карпухина к дням и делам его. Прежде всего нам придется уделить некоторое внимание тетушке Анфисы.

Евдокия Поликарповна совсем не походила на свою племянницу. Анфиса суха телом, подвижна, порывиста. Евдокия Поликарповна дородна, степенна, медлительна в походке, и характером они разные: племянница пряма, упориста, даже жестока порою; тетка, напротив, склонна к лукавству, хотя и добродушному, не любит, когда ей противоречат, не без особой борьбы уступает натиску собеседника. Вообще мирное состояние сердца тетушка ценила превыше всего.

Когда Анфиса после бурной сцены с Максимом переселилась в комнату тетки, обеспокоенная Поликарповна принялась было убеждать племянницу отказаться от своей строптивости, уступить мужу и вообще восстановить с ним мирные отношения. Это был один из опасных моментов, когда между теткой и племянницей могла образоваться пропасть.

Но уже через короткое время, поняв, что разрыв с мужем ничем худым не отразился на заводской карьере племянницы, тетка перестала ворчать и явно перешла на сторону Анфисы.

— Тысячу лет изголялись над нашей сестрой, пускай теперь попляшут обапол! — говорила она племяннице, тем самым закрепляя связь с нею и в то же время декларируя свое свободомыслие.

Однако свободомыслие Поликарповны дальше не пошло. Втайне она продолжала ценить старого слесаря Карпухина. «Этакими кусками не разбросаешься», — думала она о муже племянницы, и вскоре, лукавая от природы, тетка заняла между враждующими буферную позицию.

Рассуждала в этом случае умудренная жизненным опытом женщина так:

«Слов нет, Анфиса устоит сама по себе, время нынче для женщины сопутствующее… Но разве помеха человеку — лишняя подпорка?..»

Однако все попытки Поликарповны примирить стороны оставались тщетными. Помог случай.

Однажды, уже перед весною, воспользовавшись отсутствием племянницы, тетка решительно прошла к Максиму, уселась поблизости с ним у стола и сказала:

— Ну что, не бросил еще своего Реклина?..

Он хмуро провел ладонью по темени, как бы разглаживая спутанные мысли, и молчал.

— Так… — продолжала усмешливо Поликарповна. — А по-моему, так: хоть и не по-ученому иной беседу держит, а все ж таки живой человек лучше бумажного умника… А про тебя одно скажу, — перешла она на серьезный тон. — Не обижайся на старуху, прямо скажу: бессовестный в тебе человек живет, скудный, антипатичный…

— Так… — вздохнул он и поднял глаза, в которых еще не остыли тревога и стыд: только что в это утро, впервые после скандала, завкомщики передали ему о строгом товарищеском выговоре и предупреждении.

— Нельзя ли, Евдокия Поликарповна, ближе к цели, — попросил он.

Но она перебила его:

— Обожди! Не к тому пришла, чтобы без дела балабонить… По-доброму пришла, по-серьезному!

И затем, вспотев и даже зарумянившись, она подняла к его уху руку, прихватила ухо за кончик, потянула к себе и — шепотом:

— Беременна Анфиска-то…

Он изменился в лице так, что тетка невольно отдернула от его уха пальцы.

— То есть, как это… с чего это? — пролепетал он, и тогда, поняв значение его испуга, она рассердилась.

— Третий месяц у нее это, рука дуралевич!.. Рассчитай-ка, когда последний раз вместе были… Ну?..

Краска медленно залила ему лицо, он вытер ребром руки пот со лба, опустил глаза.

— Ишь, чучело! — уже ласковее заговорила тетка. — Небось, племянница-то у меня не из ветрогонок…

Несколько придя в себя, но еще не совсем успокоенный, он спросил:

— Как же так?.. Два года жили… не было…

— И двадцать, случается, живут, а на двадцать первом бог и подарит…

В другое время Максим непременно оговорил бы тетку в отношении бога и, быть может, вспомнил бы к случаю о Реклю, но сейчас ему было не до того, и он, расплывшись в мутной улыбке, повторял только одно:

— Как же так… однако… получилось…

Его охватил поток разноречивых чувств, а среди них первейшим было ощущение чего-то нового, значимого, опрокидывавшего прошлое. Он даже встал со стула и прошелся по комнате, продолжая неопределенно улыбаться и пряча глаза от тетушки, хотя та деликатно смотрела в сторону.

— Ну и что же, Евдокия Поликарповна, как же теперь будет, а?.. — заговорил он, остановившись у стола и с новым острым беспокойством поглядывал на тетку.

— А ты вот чего, Максимушка… — перешла та на воркующий тон и накрыла его руку ладошкой своей руки. — Ты слово-то мое в секрете подержи да потерпи… Понял?..

Неудовлетворенный, он промычал что-то в усы. Она заторопилась.

— Анфиску знаю, как свои пять пальцев… Горда, но отходчива… А тут, милый, дело такое, что зверь и тот гнезда ищет… Понял? Опять же имела я с ней беседу. Пока что слышать о тебе не хочет… «Потерянный, говорит, человек… единоличник!..»

— Вот видите…

— А ты носа не вешай!.. Анфиска не верстак: ее зараз не подкрутишь, не подвинтишь… Понял?.. И нечего, вздыхать!.. Вздохи-то свои оставь, за ум-разум примайся… Реклин-то твой чего теперь тебе скажет? А я скажу!

Он недоверчиво покосился на нее и опять зашагал вдоль комнаты.

— На каком разряде сидишь? — неожиданно спросила она. — По заработку-то?

— А что?

— А то! Стыдно — вот что… Ивашку, Икентьича сынка, знаешь? Без году неделю на заводе, а по сотне рубликов отцу носит: приспособился на скоростях в работке.

Он махнул рукою.

— А ты… не маши ручкою-то. Концы-то сам обрезал, теперь поищи — авось свяжешь!..

Помолчала, оглядывая комнату.

— Да прибрался бы вокруг маленько… Ишь как в сам деле замусорился!

Она уже была у двери, когда он остановил ее:

— Тетушка!

— Аюшки?

— А как она, Анфиса… не сделает чего над собою? Насчет, то есть, беременности… Ну, там… сами знаете, ответработа у нее, а тут — ребенок, помеха!

— А, вон ты об чем! — догадалась тетка. — Попервоначалу действительно ходили у ней мысли… Только ты не беспокойся. На такое дело Анфиса моя не пойдет!

Анфиса по-прежнему кипела, волновалась, перестраивала и устраивала цех (ее уже метили в инструкторы по всей женской работе завода), и по-прежнему сосредоточенно, но в одиночку стоял у своих тисков Карпухин. Правда, в самое последнее время председательша нет-нет да и запоздает на завод, нет-нет да и пропустит то или иное заседание: природа напоминала о себе, одергивала, звала к покою и осторожности, приготовляла! В то же время Максим заметно приосанился, он зорче стал посматривать вокруг себя и раза два подходил к столу за номером тринадцатым, где хоровод девчат, еще только в прошлом году окончивших фабзавуч, организовался в производственную коммуну. В первый раз он только поговорил с бригадиром коммуны, а при втором посещении вмешался в самую работу, кое-что досмотрел, исправил, дал совет и удивил всех: слесарь, а в тянульном деле смекает не хуже старых рабочих.

В коммуне — много энтузиазма и еще мало порядка, участники сознавали это и за Максима ухватились. Но как неожиданно он появился, так неожиданно и восвояси убрался.

Время подвигалось, весна повернула на лето, и вот Анфиса — в декретном отпуске. Эти недели выдались жаркими, на заводе спешно готовились к большому ремонту, от суеты и забот духота в цехах казалась непереносимой. Как-то забежал к Максиму помощник заведующего по труду, Иван Дементьевич, и принялся убеждать его отложить отпуск на осень: чтобы примкнуть теперь же к ударникам по ремонту в прокатке. Иван Дементьевич не очень верил, что этот человек даст согласие, ко вдруг Максим согласился.