Железная трава - Владимир Бахметьев

— Ой, ой, мать пречистая!..

На пороге, всклокоченная, в одной нижней рубахе стояла тетка, Евдокия Поликарповна.

Он сразу разнял руки, поднялся с пола и, пошатываясь, отошел к койке.

Анфиса продолжала лежать, не шевелясь, обеими руками закрыв лицо.

Популярность тянульщицы Анфисы росла, Анфису знал теперь не только цех, — имя ее звучало по всем закоулкам завода. Но далеко не все знали, как труден был путь этой женщины, какие буераки и рвы лежали на ее пути, сколько сил убила она уже на одно то, маленькое, другими не видимое, из чего строилась личная ее жизнь.

После происшествия, свидетельницей которого была тетка, Анфиса переселилась в комнату старухи. Тут как раз подоспели дни, когда на заводе с новою силой забурлила полногрудая жизнь: развертывалось соревнование, строились первые ударные бригады. Анфиса с головою окунулась в работу и без особого замешательства перенесла разрыв с Максимом. Не то было с ним.

Чем глубже зарывалась в жизнь завода Анфиса, чем приметней росла она на глазах всех и чем бодрее и вольготней становился каждый ее шаг, тем замкнутее казался Максим, тем раздражительней были его речи и тем несчастнее чувствовал он себя, непонятый, одинокий, почти чужой всем.

У него обнаружилось явное женоненавистничество. О всех без исключения активистках он высказывался как об элементе ненадежном и даже подозрительном. Не оставляя своей манеры думать и говорить глубокомысленно, он и в будничной обстановке (например, в курительной цеха) произносил длинные и пышные речи, направленные против женщин.

Вот образчик такой речи:

— Козьма Петрович, и вы, Антон Гордеич, должен я вам объяснить этот предмет… Обратимся, скажем, к первобытной истории, когда мы еще не имели прав называться человечеством… Что там видим?.. Женский пол, коротко говоря — самки, забрали, было, силу, но наши праотцы восстали и свергли его… Читайте, пожалуйста, знаменитых ученых, не исключая Реклю… Далее беру аргументом капиталистическое управление, где женщина допущена кой-где в парламенты, хотя и для близиру… Что мы там, в парламентах, видим?.. Мы видим разврат, подхалимство и предательство… Все это, понятно, не без активности женского пола…

Оратора одергивали, стыдили… Все напрасно!

Однажды пожаловались Анфисе. Говорил табельщик Касьяныч:

— Ваше благородие, Анфиса Сергеевна! Уйми ты своего благоверного: сплошная контра женскому делу… Ведь этак скоренько ему прохода от баб не будет: всех противу себя восстановит!

Анфиса слушала и убегала прочь с припевом:

— Вашего брата учить — только время тратить…

Но втайне поведение Максима тяжко тревожило ее — и не потому только, что для людей он еще продолжал быть ее законным мужем.

Попав в предательские сети уязвленного самолюбия, Максим уже бессилен был освободиться он недуга. В слепой своей неприязни он поглупел, утерял чувство осторожности. О его слабости проведали вскоре широкие круги, над ним подсмеивались, его стали настраивать как балалайку. А он сосредоточенно и угрюмо, все чаще и настойчивей, впутывался в дурацкие затеи темных заскорузлых одиночек, направленные против работниц, молодых и старых.

Началось с того, что принялся он открыто покрикивать на собраниях в сторону выступавших женщин.

— Довольно хвостом-то трепать! — гудел он из-за спины соседа.

Или:

— Чего она там раззявилась? Хватит!..

Раза два его видели нетрезвым в клубе, и в один из этих случаев он сцепился с комсомолками: резвые девчата слишком усердно и незаслуженно, по его мнению, аплодировали агитаторше профсоюза.

Слух о неприличиях Карпухина дошел в ячейку, секретарь ячейки говорил с Анфисою, но та сурово заявила, что ей нет и не было дела до этого человека.

— Ну, знаешь… — сказал ей секретарь, опустив глаза. — Это, знаешь, не того… не по-коммунистически… Все-таки не чужой он тебе.

И впервые за время своего партийного стажерства Анфиса резко, почти грубо отвечала секретарю. Она сказала:

— Повесь, пожалуйста, Карпухина себе на шею и спасай!.. А меня оставь в покое.

Она поднялась от стола, за которым секретарь сидел, уткнулась в окно и неожиданно завсхлипывала.

Ссора Максима в клубе с комсомолками была как бы вступлением к подлинному скандалу. Скандал разыгрался в прямой связи с Анфисою. Уже на второй месяц после собрания, где она была принята в партию, среди цехового актива заговорили о более решительном ее выдвижении. К тому времени на заводе как раз возникли цеховые комитеты профсоюза, и общественность всего тянульного отделения высказалась за избрание в председатели комитета Анфисы Карпухиной. Тут-то и началась подлинная мука Максима.

Теперь его величали не иначе как — председательшин муж.

И председательшин муж должен был выслушивать комплименты работниц по адресу Анфисы Сергеевны.

Председательшин муж вынужден был мириться даже с желанием некоторых проштрафившихся рабочих использовать его: почему бы ему, мужу своей жены, не смягчить суровый характер Анфисы Сергеевны… И так далее, и тому подобное.

Словом, жила-была председательша Анфиса Сергеевна, которую знал весь завод, к мнению которой прислушивался весь цех, и не было, как бы вовсе не существовало на свете слесаря Максима Карпухина! И это в то время, когда не у кого другого, а именно у него, Карпухина, училась Анфиса кое-чему из науки.

Училась, но так и не доучилась… Кто-кто, а он, Максим, знал неприкрашенную цену этой женщине! Ведь и посейчас имя великого английского писателя она выговаривает как «Секспир», а Большая Медведица, известная всем школьникам, оказывалась у нее то вдруг на месте Стожаров, то вовсе исчезала с неба… Да мало ли знал он фактов, свидетельствующих о полном невежестве этой самой Анфисы Сергеевны. Из всего Дарвина она освоила только то, что человек и обезьяна — родная мать. Стыдно сказать, но если поставить сейчас председательницу цехкомитета к доске и заставить ее сложить пару дробных чисел, она такую математику припустит, что курам на смех… А как держала себя его дражайшая в театрах!.. На сцене разыгрывается трагедия, а она… позевывает, прикрыв рот ладошкою, будто перед нею какая-нибудь обыденная заводская история.

Все это было бы терпимо, если б хоть сколько-нибудь Анфиса сознавала свою слабость. Но нет! Каждый ее шаг, каждый жест руки обличали ее самоуверенность!.. Так по крайней мере это представлялось ему.

Достаточно было поглядеть на нее при обходе цеха, чтобы раскусить ее: идет от станка к станку, как невесть какая особа, в руках бюллетенчик с карандашиком, в глазах — фейерверки. Прошлый раз заглянула к Максиму вместе с Федькой из ударной бригады, постояла, скосила губы, говорит: «Эх, уж эти мне единоличники!» Намек на дикое состояние Карпухина в отношении ударного движения.

Впрочем, выражала тут Анфиса общий взгляд. В первое время, как только что завелась мода на ударную работу, Максим имел немало еще единомышленников, но потом единомышленники стали изменять и перебегать один за другим в ударные бригады. Даже престарелый токарь Иван Мосолитин, державшийся до последней крайности, не выдержал — примкнул к общей заразе. Теперь Максиму и сердце отвести не с кем. Стоял он в своем углу, как лысый волк на привязи, и самый распоследний мальчонка норовил брыкнуть его: «Эй, дядюшка Максим, держи крепче портки, по-ударному…»

И вот взорвало-таки Максима. Дело сталось на общезаводском собрании, в присутствии по крайней мере полтысячи голов. Шел отчет Анфисы по тянульному цеху, выступали ораторы, отмечали неполадки в работе, хвалили. Больше — хвалили..

Вышел и он, да такого накричал, что и сам почувствовал полный провал свой. Вдруг стало всем ясно, что слесарь Максим Карпухин просто-напросто сводит счеты с председательшей.

Кричали из залы гудом:

— Долой его!

— Хватит!

А он знай свое жарит, кулаками помахивает, в выражениях совсем перестал стесняться. «Выскочка», «лахудра», — вот как честил Максим Анфису Сергеевну. Вовсе сбесился, забыл и о Реклю с Дарвином, и об астрономии, и о театрах… А тут, на горе, вздумала Анфиса защищать его, выбежала на кафедру, сама не своя, в лице ни кровинки.

— Товарищи! — кричит. — Не верьте ему, в умственном он расстройстве…

И, как услышал это Максим да вспомнил словечко «ретроград», сорвался с места и хвать Анфису пятерней за рукав… Эх, что тут только поднялось в зале, передать трудно.

Возвратившись домой, Карпухин бросился, не снимая сапог, в постель, вцепился зубами в подушку, руками — в волосы. Пролежал так с час времени, вскочил и завертелся по комнате, да неспроста: попадет ему на глаза стул — он стулом в стену, пепельница на столе — об пол… За парадные томики Реклю принялся, под ноги их себе, под ноги! Только к утру приглох, угомонился и весь следующий день не показывался на заводе. А на заводе, обсудив происшествие и учтя все же заслуги (хороший, умелый производственник), приняв также во внимание объяснение Анфисы (не выдала она и тут его), порешили: вынесли Максиму Карпухину выговор, а вместе с тем выждать — не исправится ли.