Морские повести и рассказы - Джозеф Конрад

Гарри исполнится в июле тридцать один год, объявил он. Самый подходящий возраст, чтобы жениться на славной разумной девушке, которая умеет ценить свой дом. Он был очень вспыльчивым мальчиком. Со вспыльчивыми мужьями легче всего ладить. Эти жалкие мягкотелые парни, которые как будто и воды не замутят, как раз и делают женщину несчастной. А что может быть лучше своего дома? Очаг… крыша над головой… во всякую погоду тебе готова теплая кровать.

— Не так ли, моя милая?

Капитан Хэгберд был одним из тех моряков, которые, плавая по морю, не теряют из виду земли. Он вырос в многочисленной семье фермера и после того, как его отец разорился, спешно подготовился к званию шкипера каботажного плавания; на этой службе он провел всю жизнь. Должно быть, поначалу ему приходилось тяжело: его никогда не влекло к морю, он любил землю с ее бесчисленными домами и спокойной жизнью у своего очага. Многие моряки питают и высказывают разумную неприязнь к морю, он же чувствовал к нему глубокую вражду, — словно любовь к оседлой жизни, пройдя через много поколений, вошла ему в плоть и кровь.

— Люди не знают, на что они обрекают своих сыновей, отпуская их в море, — объяснял он Бэсси. Лучше уж сразу сделать их арестантами.

Он не верил, что к этому можно привыкнуть. Когда стареешь, еще труднее выносить такую утомительную жизнь. Что это за ремесло, если большую часть времени ты не можешь заглянуть к себе домой? Едва ты вышел в море — исчезает всякая возможность узнать, что происходит дома.

Можно было подумать, что он устал от долгих путешествий, а между тем он никогда не бывал в плавании дольше двух недель и большую часть этого времени стоял на рейде, укрытый от непогоды. Как только жена его получила в наследство дом и кое-какие средства (от дяди холостяка, торговца углем, скопившего немного денег), он отказался от командования судном-утольщиком, ходившим вдоль восточного побережья, — отказался с таким чувством, словно ему удалось бежать с каторги. За все годы своей службы он мог пересчитать по пальцам те дни, когда не видел берегов Англии. Он не знал, что значит плавать там, где лот не доставал до дна.

— Я никогда не отплывал дальше, чем на восемьдесят саженей от суши, — хвастался он.

Бэсси все это слыхала.

Перед их коттеджем красовался невысокий ясень. В летние вечера она выносила стул на лужайку и садилась с шитьем под деревом. Капитан Хэгберд, в своем парусиновом костюме, опирался о заступ.

Каждый день он вскапывал землю в своем палисаднике, перекапывал снова и снова, по нескольку раз в год, но «пока» ничего сажать не намеревался.

Бэсси Карвил он объяснял точнее:

— Завтра, когда приедет наш Гарри…

А она столько раз слышала эту формулу надежды, что в сердце ее почти не было жалости к старику.

Все откладывалось и все готовилось таким образом на «завтра». Целый ящик был набит пакетиками с семенами цветов для палисадника.

— Он, несомненно, захочет выслушать и ваше мнение по этому вопросу, моя милая, — сообщал ей капитан Хэгберд через решетку.

Мисс Бэсси не поднимала головы, склоненной над шитьем. Столько раз она все это слышала! Но иногда она оставляла свое шитье, вставала и медленно подходила к изгороди. Было какое-то очарование в этих безобидных бреднях. Он твердо решил, что его сын больше уже не уйдет искать уютное жилище. Он заполнял свой коттедж всевозможной мебелью. И этот коттедж рисовался Бэсси складом, загроможденным новой, свежеполированной мебелью: столы закрыты чехлами, шторы спущены, и в полумраке свернутые и поставленные вертикально ковры напоминают колонны. Капитан Хэгберд всегда подробно рассказывал ей о своих покупках, считая, что она имеет право ими интересоваться. Заросший сорной травой двор позади его коттеджа можно будет залить цементом… послезавтра.

— Мы можем снести этот забор. Вы повесите веревку для белья подальше от ваших цветов.

Он подмигивал, а она слегка краснела.

По доброте сердечной она позволила этим безумным бредням войти в ее жизнь. Тем не менее у нее были и разумные основания. Что, если сын его когда-нибудь вернется? Но, в сущности, она даже не была уверена в том, что у него когда-то был сын; а если он и был где-нибудь, то слишком уж долго не являлся. Когда капитан Хэгберд начинал горячиться, она поддакивала, чтобы его успокоить, и для очистки совести тихонько смеялась.

Только однажды попробовала она, из жалости, набросить тень сомнения на эту надежду, обреченную погибнуть, но результат этой попытки сильно ее испугал. На лице старика отразился такой ужас и недоверие, словно он увидал разверзшиеся небеса.

— Вы… вы… вы ведь не думаете, что он утонул. Ей почудилось, что он вот-вот сойдет с ума, ибо в обычном своем состоянии он казался ей более нормальным, чем считали его люди. За этой вспышкой последовала реакция. Добродушно, по-отечески, с каким-то лукавством он сказал:

— Не тревожьтесь, дорогая моя, — море его не удержит. Над ним море не имеет власти. Над нами, Хэгбердами, оно никогда не имело власти. Посмотрите на меня: я ведь не утонул. И вдобавок он вовсе не моряк. А если он не моряк, то непременно вернется. Нет ничего, что помешало бы ему вернуться.

Глаза его забегали.

— Завтра!

Этой попытки она никогда больше не повторяла, опасаясь, как бы он тут же не сошел с ума. Он полагался на нее. Ему она казалась единственным разумным человеком во всем городе, и он искренно, не скрывая от нее, поздравлял себя с тем, что подыскал своему сыну такую уравновешенную жену. Однажды, под влиянием дурного настроения, он признался ей, что местное население производит на него странное впечатление. Как они на вас смотрят, как разговаривают! Ни с кем из местных жителей он не мог сойтись. Не нравится ему здешний народ. Он не оставил бы родного края, если б не знал, что его сыну приглянулся Колбрук.

Она молча потакала ему, терпеливо выслушивая его речи у забора; опустив глаза, она вязала. Изредка, как бы с трудом, пробивался румянец, покрывая ее мертвенно-бледное лицо. Ее пышные волосы, небрежно закрученные, были цвета красного дерева. Отец же ее был попросту рыжим.

Фигура у нее была полная, лицо усталое, не свежее. Когда капитан Хэгберд разглагольствовал о необходимости жить своим домом и восхвалял домашний очаг, она слабо улыбалась одними губами. Ее семейные радости ограничивались тем, что в течение десяти лучших лет своей жизни она ухаживала за отцом.

Звериный рев, вырываясь из окна верхнего этажа, нарушал их беседу. Она не спеша начинала свертывать свое вязанье или складывать шитье. В несмолкавшем вое и реве слышалось ее имя, и рыбаки, проходя по насыпи по другую сторону дороги, поворачивали головы к коттеджам. Она медленно шла к дверям, и через секунду в доме водворялась глубокая тишина. Затем она снова появлялась, ведя за руку человека с угрюмым, злым лицом, толстого и неповоротливого, как гиппопотам.

Это был овдовевший судостроитель, которого много лет назад, когда дела его процветали, поразила слепота. Он обращался со своей дочерью так, как будто она была виновата в его беде. Слыхали, как он ревел во всю глотку, словно посылая вызов небесам, что ему наплевать на слепоту: он отложил достаточно денег, чтобы каждое утро получать на завтрак ветчину и яйца. Он благодарил за это бога таким злобным голосом, как будто изрыгал проклятия.

На капитана Хэгберда его жилец произвел такое неблагоприятное впечатление, что дважды он сказал мисс Бэсси:

— Он большой сумасброд, моя милая.

В тот день она вязала, заканчивая пару носков для отца. Она ненавидела вязанье; сейчас она как раз дошла до пятки и не могла отвести взгляд от спиц.

— Конечно, ему не нужно заботиться о сыне, — бессвязно бормотал капитан Хэгберд. — Девушкам, разумеется, меньше требуется… гм… гм… Они не убегают из дому, моя милая.

— Не убегают, — спокойно сказала мисс Бэсси.

Капитан Хэгберд, стоя на вскопанной земле, хихикнул. Морской костюм, обветренное лицо, борода Нептуна придавали ему сходство с низвергнутым морским богом, который променял свой трезубец на заступ.

— И он должен знать, что вы уже до известной степени обеспечены. С девушками это лучше всего. Мужья… — он подмигнул.

Мисс Бэсси, погруженная в вязанье, слегка покраснела.

— Бэсси! Мою шляпу! — заревел вдруг старик Карвил.

Он сидел под деревом, немой и неподвижный, похожий на чудовищного идола. Рот он открывал только для того, чтобы выкрикивать ей свои приказания или ругательства, и тут он не знал меры. Она взяла себе за правило вовсе ему не отвечать, а он орал до тех пор, пока не добивался своего; и замолкал, когда она брала его под руку или вставляла ему в рот трубку. Он был одним из тех немногих слепцов, которые курят. Почувствовав, что шляпа надета ему на голову, он тотчас же перестал орать. Он поднялся, и вместе они вышли в калитку.