Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - Виктор Анатольевич Шендерович

Любишь народ? Скажи громче, не стесняйся!

Что ж, поклясться в этом большом и чистом чувстве не забыл еще ни один политик — от Нерона до депутата райсовета все как один любят. Политики, впрочем, имеют дело со статистическими величинами — с массами, так сказать. Поэтому и любовь их носит довольно прикладной характер.

И вообще, в любви к массам есть раздражающая расплывчатость, которую не приведи бог конкретизировать. Когда самец-производитель покрывает все стадо, это не любовь. Это что-то другое.

Но бог с ними, с политиками. А вот лично я совершенно бескорыстно народ не люблю. Для тех, кто понял меня неточно, специально поясню: не люблю любой народ.

Русский не люблю очень. Еврейский — терпеть не могу. Даже от малого, корякского, бросает в дрожь.

Взамен готов попробовать полюбить каждого отдельно взятого индивида. И этого, икающего за ларьком? И этого. Но в отдельности от статистических величин.

Когда я слышу слово «народ», моя рука тянется к валидолу.

Икающего за ларьком можно отпоить, вымыть с мылом и почитать ему на ночь адаптированный для детей пересказ Библии. В одном случае из ста, при благоприятном расположении звезд, он впоследствии что-нибудь такое осознает и перейдет с портвейна на сухое. Индивид в принципе способен на восхождение. У народных масс эта самая масса слишком велика для восхождения наверх. Зато для лавинообразного схода вниз — в самый раз.

Поэтому Гёте и Гейне идут поштучно, а счет кричавших «хайль» шел на миллионы. И в любом языке пропорции будут те же.

Народ не способен написать «Божественную комедию» — зато может изгнать с родины ее автора, а потом много веков подряд им гордиться.

Народ присваивает себе гениев. Нашему среднестатистическому соотечественнику чрезвычайно важно, например, что Толстой, которым гордится весь мир, — русский! Нашего среднестатистического соотечественника это самоутверждает.

Когда человека хотят надуть, ему льстят.

Но чтобы успешно польстить индивиду, надо хоть мало-мальски знать его тайные «клапаны», о чем предупреждал однокашников еще принц Гамлет. Тут легко ошибиться…

А льстить народу — нет ничего проще! Текст имеется даже в ожеговском словаре русского языка. И как раз на слове «народ». «Советский н. — н. — герой, н. — созидатель». «Великий русский н.».

Замените, по обстоятельствам, «советский» на «немецкий», а «русский» на, скажем, «полинезийский» — и вперед, в большую политику. «Н.» ждет вас!

Отечеством, предупреждал Дюрренматт, называют государство, когда надо проливать за него кровь. По аналогии: великим, трудолюбивым, мудрым и еще уж бог знает каким народом называют жителей этого государства, когда их надо в очередной раз надуть. Уж сколько раз твердили миру!.. Ан глядь: снова — не один человек, а сразу миллионы раздулись от самодовольства и готовы к употреблению.

Но откуда эта восторженная готовность личности расслабиться и получать удовольствие от слияния с массой себе подобных? Или человеку мало самого себя? Или срабатывают атавистические, пещерного происхождения механизмы: когда вместе со всеми, то в безопасности?

Бог весть. Только весь опыт цивилизации показывает: как раз вместе со всеми-то и опаснее во сто крат! Все полеты в исторические пропасти, какие помнит человечество, совершались коллективно, с флагами и предметами культа, с криком «ура».

Даже колбаса — и та бывает отдельной, а венцу творения сам бог велел. И уж точно: во все времена, а в смутные в особенности, надежда — на отдельного человека. На миллионы отдельных людей. На атеистов и верующих, кадетов и социалистов — лишь бы каждый осознавал себя личностью, суверенитет которой в конечном счете важнее суверенитета страны; осознавал — человеком, а не крупицей народа, воином Аллаха, солдатом партии, проводником идей чучхе…

Приметы нового, или Добро пожаловать, Аттила!

Среди бела дня в ресторан Дома актера вошел детина в тренировочных штанах. У волосатых щиколоток болтались штрипки. По полу следом за ним волочились шнурки кроссовок. Из-за углового столика детину приветствовали добродушным ржанием и свойским матерком. Детина отвечал адекватно.

Я огляделся. Ресторан продолжал жить своей жизнью. Ага, подумал я. Значит, уже можно.

А в кальсонах на свадьбу? Нет, этого еще нельзя. Ближе к концу года, пожалуй. А сейчас еще нельзя. Не сезон.

Однако процесс, как уже не говорится, пошел. Муравьиное наступление нищих и торгующих, вырвавшись из подземных переходов наверх, образовало фон, на котором уже ничто оказалось, извините за терминологию, не западло. Посему (по состоянию дел на март девяносто третьего года) милости просим москвичей и гостей столицы:

— наезжать друг на друга в метро ручными тачанками;

— поджигать вагоны электричек, выбив, для тяги, стекла;

— разговаривать матом при женщинах, детях и милиционерах;

— торговать порнографией в людных местах;

— мочиться, как собачка, среди бела дня на угол дома.

По большой нужде — только в подъездах и лифтах, пока только там. Извините. Если у «Макдоналдса» или непосредственно на Лобное место — еще могут не понять. Не дорос народ.

Но именно на этом направлении — а отнюдь не в обуздании гиперинфляции или восстановлении производственных связей — следует ожидать большого, настоящего прорыва. Ибо, кажется, идея превращения Москвы в образцовый посткоммунистический город не на шутку овладела массами.

Уже видел мужичка, деловито дымившего цигаркой в ожидании поезда метро. Дежурный, конечно, мог бы сделать ему замечание, но сам сидел в своей будке в рейтузах.

Все это, конечно, только внешние приметы. Так по оживленному барахтанью воробьев в лужах понимаешь: весна!

Когда три года назад в январских сумерках мне ломал нос гегемон с телосложением двухкамерного холодильника, кто-то из зрителей заботливо подобрал и унес от греха подальше в неизвестном направлении мою упавшую в снег шапку. Я часто и с возрастающей нежностью вспоминаю этого человека: он первый, на личном примере, попытался открыть мне глаза на новые горизонты нравственности.

И вот — приплыли.

В переходе со станции метро «Театральная» (б. «Площадь Свердлова») на станцию «Охотный Ряд» (б. «Проспект Маркса») сидит с гармошкой девочка лет шести-семи и звонким, чистым — чуть не сказал: «пионерским» — голоском поет похабные частушки. Над нею возвышается дебелая тетка, больше которой в Москве был только памятник Дзержинскому, и собирает с народа деньги за искусство. Деньги дают.

…Собственно говоря, бога нет уже давно, но что все дозволено, люмпен раскусил лишь в новейшие времена. Раньше его смущала милиция. Песок, как говаривал один персонаж у О'Генри, неважная замена овсу, и все-таки страх перед участковым несколько сдерживал в отсутствие страха божьего.

Теперь, когда отечественный «мент» окончательно перешел на хозрасчет и самофинансирование, бытовой люмпен расцвел вешним цветом.