Собрание сочиненийв 10 томах. Том 2 - Генри Райдер Хаггард

— Правильно! — сказал я. — А где же все-таки Садуко?

— Я тебе не сказал? Он в соседней хижине и умирает.

— Умирает? От чего, Тшоза?

— Не знаю, — ответил он таинственно, — я думаю, его околдовали. Уже больше года, как он почти ничего не ест и не переносит темноты. В сущности, с тех пор как мы покинули Землю Зулу, он все время был странный.

Тут я вспомнил слова Зикали пять лет тому назад, что Садуко лишился рассудка.

— Он много думает об Умбулази, Тшоза? — спросил я.

— О, Макумазан, он не думает ни о чем другом. Дух Умбулази не покидает его ни днем ни ночью.

— Могу я видеть Садуко? — спросил я.

— Не знаю, Макумазан. Я пойду и спрошу Нанди. Если можно его видеть, то нельзя терять времени. — И он вышел из хижины.

Минут через десять он вернулся с Нанди, такой же спокойной и выдержанной, какой я ее всегда видел и знал, только от забот она выглядела старше своих лет.

— Привет тебе, Макумазан, — сказала она. — Я рада видеть тебя, но странно, очень странно, что ты пришел как раз сегодня. Садуко покидает нас, он отправляется в свой последний путь, Макумазан.

Я с грустью ответил, что уже слышал об этом, и поинтересовался, захочет ли он меня видеть.

— Да, Макумазан, он будет рад, но только приготовься к тому, что ты найдешь Садуко совсем не тем, каким ты его знал. Иди за мной.

Мы вышли из хижины, прошли через двор и вошли в другую большую хижину. Она была освещена лампой европейского изделия, а также ярким огнем, горевшем в очаге, так что в хижине было светло как днем. У стены хижины на циновке лежал человек. Он закрывал глаза рукой и стонал.

— Прогоните его от сюда! Прогоните его! Неужели он не может мне дать умереть спокойно?

— Ты хочешь прогнать своего старого друга Макумазана, Садуко? — мягко спросила его Нанди. — Макумазана, который пришел навестить тебя?

Он присел, одеяло спало с него, и я увидел, что это был просто живой скелет. О! Как он не был похож на гибкого, красивого вождя, которого я знавал прежде! Губы его вздрагивали, глаза были полны ужаса.

— Это действительно ты, Макумазан? — спросил он слабым голосом. — Подойди ко мне и встань как можно ближе, чтобы он не мог встать между нами. — И он протянул свою костлявую руку.

Я взял руку, она была холодна как лед.

— Да, да, это я, Садуко, — сказал я веселым тоном, — и между нами никто не стоит. Здесь только твоя жена Нанди и я.

— О нет, Макумазан, здесь в хижине есть еще один, кого ты не видишь. Вот он стоит. — И он указал на очаг. — Смотри. Он пронзен ассегаем, и перо его лежит на земле.

— Кто пронзен, Садуко?

— Кто? Разве ты не знаешь? Принц Умбулази, которого я предал ради Мамины.

— Ты говоришь пустые слова, Садуко, — сказал я. — Много лет тому назад я видел, как умер Умбулази.

— Нет, нет. Ты помнишь его последние слова: «До самой твоей смерти я не дам тебе покоя!» И с этого часа я не имел покоя.

Он снова закрыл глаза рукой и застонал.

— Он сумасшедший! — прошептал я Нанди.

— Пусть ярче горит огонь, — снова заговорил Садуко. — Я не так ясно вижу его, когда светло. О Макумазан, он смотрит на тебя и шепчет что-то. Кому он шепчет? Я вижу! Это Мамина. Она тоже смотрит на тебя и улыбается… Они разговаривают… Молчи. Я хочу послушать.

Вид сумасшедшего Садуко действовал мне на нервы, и я хотел выйти, но Нанди не пустила меня.

— Останься со мной до конца, — прошептала она.

Садуко продолжал бредить.

— Какую ловкую яму ты вырыл для Бангу, Макумазан. Но ты не захотел взять своей доли скота, так что кровь амакобов не пала на твою голову… Ах, как сражались ама-вомбы при Индондакузуке. Ты был с ними, Макумазан. Но почему меня не было рядом с тобой? Мы как вихрь смели бы тогда узуту… Почему меня не было?… Ах да, я помню… из-за Дочери Бури. Она изменила мне ради Умбулази, а я изменил Умбулази ради нее. Ах, и все это было напрасно, потому что Мамина ненавидела меня. Я читаю это в ее глазах. Она смеется надо мной и ненавидит меня еще больше, чем ненавидела живой… Но что она говорит? Она говорит, что это не ее вина, потому что она любит… любит…

Удивление отразилось на его измученном лице. Он раскинул руки и простонал слабеющим голосом:

— Все… все было напрасно… О Мамина! Ма-ми-на! Ма-ми-на! — И он замертво упал на циновку.

— Садуко ушел от нас, — сказала Нанди, натягивая каросс на его лицо. — Но мне интересно бы знать, — добавила она с легким истеричным смехом, — кого могла полюбить Мамина?… Бессердечная Мамина…

Я ничего не ответил, потому что в эту минуту я услышал странный звук где-то наверху, над хижиной. Что он напоминал мне? Ах да, я знал. Он был похож на жуткий страшный смех Зикали, Того-Кому-Не-Следовало-Родиться.

Несомненно, однако, это был лишь крик какой-то ночной птицы. Или, быть может, это смеялась гиена — гиена, почуявшая покойника…

АЛЛАН КВОТЕРМЕЙН

ВСТУПЛЕНИЕ

Я похоронил недавно моего мальчика, моего милого мальчика, которым я так гордился. Сердце мое разбито. Так тяжело — иметь одного сына и потерять его. Божья воля! И я не мог ничего поделать. Смею ли я, могу ли жаловаться? Неумолимо вертится колесо судьбы и давит всех нас поочередно — одних раньше, других позже, — и в конце концов уничтожает всех. Мы не падаем ниц пред неумолимым роком, как бедные индийцы, мы пытаемся убежать туда или сюда, мы вопим о пощаде… Но бесполезно! Как гром, разражается над нами мрачный рок и обращает нас в пыль и прах.

Бедный Гарри! Умереть так рано, когда целая жизнь открывалась перед ним! Он так усердно работал в больнице, так блестяще сдал последние экзамены, и я так гордился этим, полагаю, даже больше, чем он сам. Ему нужно было отправиться в другую больницу для изучения инфекции оспы. Он писал мне оттуда, что не боится оспы и что ему необходимо изучить болезнь и набраться опыта. Страшная болезнь унесла его, и я, старый, седой, слабый, остался оплакивать его, совсем одинокий на свете. Нет никого, ни детей, ни близких, чтобы пожалеть и утешить меня. Я мог спасти его, не пускать туда, У меня достаточно средств для нас обоих, — более, чем нужно, копи царя Соломона в изобилии снабжают меня деньгами. Но я говорил себе: нет, пусть мальчик учится жить, пусть работает, чтобы насладиться потом отдыхом! Но этот отдых застал его среди работы. О, мой мальчик, мой дорогой мальчик! Судьба моя похожа на судьбу библейского Иова, который имел много имущества, много житниц с хлебом, — я тоже припас много добра для моего мальчика! Бог прислал за его душой, и я остался один, в полном отчаянии. О, я хотел бы умереть вместо моего милого мальчика! Мы похоронили его после полудня под сенью древней серой церковной башни, в той деревне, где я живу. Это был печальный день. Тяжелые снеговые тучи обложили небо. Как только гроб опустили в могилу, несколько снежных хлопьев упало на него. Чистой девственной белизной сияли они на черных покровах! Перед тем как опустить гроб в могилу, произошло замешательство, — забыли нужные веревки. Мы стояли молча и ждали, наблюдая, как пушистые снежные хлопья падали на гроб, словно благословение неба, таяли и превращались в слезы над телом бедного Гарри. Это еще не все. Красногрудый снегирь смело спустился, сел на гроб и начал петь. Я испугался и упал на землю с растерзанным сердцем. Сэр Генри Куртис, человек более сильный и смелый, чем я, также упал на колени, а капитан Гуд отвернулся. Как ни велико было мое горе, я не мог не заметить этого.