Фрунзе - Владимир Архангельский

— Могут и помиловать. Надо просить государя.

— Спасибо за совет! — сказал Фрунзе.

Страшной была первая ночь в камере смертников: пять шагов в длину, три шага в ширину, горькие думы о смерти, немыслимые ассоциации с переживаниями людей в подобной ситуации. Вспомнилась песня: «Нам осталось мало жить, так зачем же плакать?..»

Только под утро, обессилев от страшного дня накануне и кошмарной ночи, забылся Фрунзе. Разбудил его грубый окрик:

— Ишь, разоспался! Давай в кузню!

Но перед тем как вывести из камеры, сорвали с него вольную одежду, обрядили в арестантскую: грубое — из мешковины — белье, полосатый халат и ермолку.

— Хорош! — одобрил надзиратель. — Теперь браслетки наденем, и — хоть под венец!..

В кузнице возле толстого черного чурбана лежали железные кандалы, видать ношенные не одним узником: залохматилось шинельное серое сукно на запястье, отошла ржавчина с цепей от долгого прикосновения рук и одежды.

Кузнец знал свое дело: холодными кольцами охватил ноги выше щиколоток, заставил вывернуть ноги на чурбане, ловко закрепил заклепки.

— А как же раздеваться? — наивно спросил Фрунзе.

— Ты же смертник?

— Да.

— Махни на все рукой! А не помрешь, так привыкнешь: скидывай через кольцо одну штанину, потом — другую. Только резону нет: все равно конец!..

Страшнее, чем первая ночь, были дни ожидания казни. «Это трагические были часы, — вспоминал Фрунзе. — В это время на глазах у всех уводили вешать. От спокойных товарищей услышишь слово: «Прощай, жизнь! Свобода, прощай!» Дальше звон цепей и кандалов делается все тише и тише. Потом заскрипят железные двери тюрьмы, и все стихнет. Сидят ребята и гадают: «Чья же очередь завтра ночью? Вот уж пятого увели!» Слез было немного. Деревянное лицо смертника, стеклянные глаза, слабая поступь — вот и все».

Днем люди отдавались сну. Ночью не смыкали глаз. Иногда делали демонстрацию: пели «Варшавянку», когда уводили на казнь товарища. Фрунзе внушал всем, что надо вести себя достойно и в смертный час:

— Все мы со слабостями, но врагу их показывать нельзя…

Дни проходили. За ними — недели. И уже не было сил жить только ожиданием неминуемой казни.

Ни у кого не было веры, что приговор отменят: слишком одиозной была фигура смертника.

Однако он еще жил, и иногда теплилась надежда на спасение. И существовал страшный до омерзения, но размеренный быт. А он все же лучше, чем веревка на шее. Получить бы каторгу: теперь и она казалась волей.

А на воле надо бороться, и только борьба есть символ жизни!

Так и чередовались мысли: конец — и надежда, надежда — и конец. Государю он не подал прошения о помиловании и адвокату даже запретил заводить речь об этом. И просил передать родным, чтоб царю не кланялись: не снесет он такого позора! Значит, конец!

Оставалось верить в чудо? А хоть бы и в чудо! Но надежду вселил брат: с трудом он добился свидания год назад и клятвенно заверил, что отдаст все силы для его спасения. Есть партия, есть на воле товарищи, отведут они от него руку палача. И это уже не чудо, а реальная надежда!

И Фрунзе начал действовать.

Он вызвал тюремного врача, который пользовал его по поводу воспаления легких и высказал опасение о туберкулезном очаге в правом легком. Они тогда долго беседовали, и врач почувствовал расположение к молодому узнику, который был «комиссаром» у политических.

Теперь Михаил попросил его сделать фотографический снимок для Мавры Ефимовны, сестер и брата. Это было в тот день, когда пришли срывать с него вольную одежду, после первой ночи в камере смертников.

Так появилась любительская карточка: Фрунзе — в деревянном полукресле с подлокотниками на фоне наспех навешенной шторы. Последняя в жизни студенческая тужурка с двумя карманными клапанами на груди; левой рукой захвачена правая, открытое лицо, ясные глаза, и — в них нет страха.

— Зачем тебе? — удивлялись смертники.

— Мама не видела меня четыре года: это ей память о сыне, который не смог стать кормильцем. А покажет людям, так и те будут знать, как умирают большевики!..

Затем он потребовал выдать ему книги, которые были у него до суда.

— Ну и канительный смертник! — удивился начальник тюрьмы. — Неистребимый в нем дух — верит, что отведут петлю от шеи, Скажите ему, чтоб псалтырь читал да богу молился! — Но в последней просьбе отказать не посмел.

Тюремщики принесли кипу книг. Был тут самоучитель английского языка Туссена, «Политическая экономия в связи с финансами» Ходского, «Введение в изучение права и нравственности» Петражицкого, томики Пушкина, Чехова и Льва Толстого.

Он прочитал одним духом маленькую повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича». И потрясла его сцена: «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу».

Бил его озноб. Но хотелось думать, что это писано не о нем. И, захлопнув книгу, понял, что — не о нем. Толстой писал не об ужасе смерти, а об ужасе жизни: член судейской палаты Иван Ильич Головин существовал, как и все вокруг него, и только притворялся счастливым. А он — вчерашний Арсений — даже с петлей на шее все еще не терял веры, потому что не похож на тысячи и миллионы таких вот Головиных. И счастье для него сейчас — какая ни на есть борьба жизнь, во имя борьбы за будущее человечества!..

Он боролся, не сдаваясь тоске, преодолевая отчаяние. И это все, что он мог сделать, сидя в кандалах в самом глухом углу Владимирского централа. А за него боролись товарищи на воле. И самым активным связным между ними неожиданно для Михаила оказалась его сестра Люша — наивная и робкая гимназистка из далекого города Верного. Не видала она ни железных дорог, ни обеих российских столиц, ничего не знала о Владимирском централе. Но, прочитав телеграмму от Моравицкой, снеслась она депешей с Константином, получила два-три адреса, отпросилась в отпуск из гимназии и ринулась спасать Михаила с той великой энергией, которую знает только молодость в восемнадцать лет. И добрым словом будет она помянута всеми, кому дорог образ кристального большевика Фрунзе.

Людмила переполошила институтских товарищей брата и все верненское землячество. И студенты добились обращения группы профессоров в защиту осужденного, который мог быть гордостью русской науки по окончании института. Максим Максимович Ковалевский также подписал протест против приговора на имя командующего войсками Московского военного округа.