Совершенно секретное дело о ките - Альберт Мифтахутдинов

Он и сейчас на этом мысу. Недавно он открыл, что не только у него, у многих есть свои места на берегу моря. Любят сюда ходить старики. А молодежь — та чаще парами.

Здесь как бы перед лицом вечности. Годы пройдут, люди уйдут, а мыс будет, и волны эти будут, и чайки — вот в чем дело. Не всякий может себе это объяснить, но понимают, Чувствуют это, наверное, все.

…Последние дни осени. На берегу суета — пароходы с грузом для ТЗП разгружают. Картофель, бочки с капустой и селёдкой, много всякого товару. Шел сюда Матвеев, видел, как бригада рабочих ТЗП под руководством Кузьмича старалась. Почти на всех северах Кузьмич старался, есть у него, прощелыги, опыт, передает как может, потихоньку.

Кузьмич — мужик работящий, любое дело у него спорится, если есть настроение. А что делать, если настроение у него частенько нуждается в допинге? Кузьмичу давно за пятьдесят, его не исправишь. А работать со своими парнями будет до самой темноты и при свете костров. Кто его заменит?

В прошлом году, тоже во время навигации, по радио сообщили, что американцы готовят взрыв атомной бомбы на острове Амчитка — во столько-то часов по ихнему времени. Пришли дотошные люди к Андрею Матвееву. Ты, мол, голова, разъясни.

Достал Матвеев карту, расстелил, курвиметр взял, линейку, принялся считать.

— Не будет цунами, — сказал. — Не дойдет до нас волна. К тому же не такие американцы дураки, чтобы свой остров заливать — видите, на пути от предполагаемого взрыва их остров Святого Лаврентия. Он как раз наш берег прикрывает. Спите спокойно. — С тем и отправил ходоков.

Но берег что-то опустел. Сидел народ по домам, уповая на судьбу. А некоторые энтузиасты на самую высокую сопку забрались, кто с рюкзаком, кто с чемоданом. А один так даже с ковром. Сидят в меходежде, ждут. Один Кузьмич с ребятами на берегу…

— Ох и зальет нас, — говорит. — Открывай вино, ребята, режь казенную колбасу!

Открыли они несколько бутылок вина, закусили тэзэпэвской колбасой — дефицитным сервелатом, банки с болгарскими персиками открыли. Попили «Айгешату», принялись за «Аштарак», а после и вовсе до одесского коньяку добрались. А стихийного бедствия нет как нет.

Обеспокоенный отсутствием трудового ритма на берегу, прибежал заведующий ТЗП. А бригада спит себе потихоньку, похрапывает.

Растолкал заведующий Кузьмича, составил акт на все выпитое-съеденное. Почесал в затылке Кузьмич, акт подписал — начет в счет будущей зарплаты, ругнулся:

— Империалисты проклятые!

А ребят успокоил:

— Все, что пропито-съедено, в дело все употреблено.

А тут как раз и посыльные на сопку побежали:

— Взрыв у них неделю назад состоялся. Надо наше радио слушать!

Начали паникеры с сопки спускаться, потом долго на улицу глаз не показывали, стыдно было. А народ ехидничал:

— Что ж у них там такое было в рюкзаках да в узелках! С чем же они не могли в последний свой час расстаться?

Кое-кто от разговоров даже уехал, навсегда.

А у Кузьмича некоторая неприязнь к американцам с той поры так и осталась. Подвели они его крепко.

Матвеев с американцами свои воспоминания связывал. Видел он их, когда те приехали после войны в заполярный порт Мурманск, где Матвеевы жили — отец служил, а Андрей с братом Артуром в школу бегали.

Веселые парни, эти американцы — что офицеры, что матросы, никакой субординации незаметно. Выменивали у пацанов на шоколад и жевательную резинку длинные крюки из толстой проволоки, которыми ребята цеплялись за машины и на буксире на коньках поднимались по обледенелой дороге на перевал. Оттуда вихрем вниз! У американцев коньков, конечно, не было, так они то же самое умудрялись вытворять на лыжах. Правда, если кого машина на повороте заносила, тот летел в обрыв, крутой там склон был — на лыжах-то, да на скорости, да на ледяной дороге не затормозишь. Ну а свалился — все равно потеха!

В школе производство проволочных крюков было поставлено на поток. Не знали американцы их второго назначения. Не только для развлечения служили они ребятам. Надо было терпеливо дожидаться машин, идущих из порта к складам с продовольствием. Особенно хорошо, если полуторка гружена капустой. Прицепишься сзади, идешь на подъем, у поворота сам добавляешь скорость, воткнешь крюк в кочан капусты — сбросишь его, второй вилок — туда же. Под обрывом ребята собирают, потом дележка.

Отец тогда впервые произнес непонятное слово «ленд-лиз». Понял Андрей лишь одно, что американцы приехали за своими кораблями и машинами, на которых наши в войну воевали. Только непонятно было, зачем они целехонькие «студебеккеры» под пресс в порту ставили и грузили на свои пароходы металлические лепешки.

Отец все время мрачный ходил. С утра до вечера драили линкор и крейсер, вылизывали корабли, чтобы вернуть новенькими, будто и не воевали на них наши.

— Вы бы лучше их сломали, — вгорячах сказала мать.

— Разговоры! — осадил ее отец, кивнув на детей. Нечего, мол, при них аполитичность разводить.

Корабли были приняты американским командованием, а за океан их повели сдавать наши экипажи. Отцу на поход выдали дополнительный паек, и он его принес домой. Андрей помнит, что на столе рядом со свертками лежали несколько блоков сигарет, а отец был некурящий.

— Отдай мне сигареты, папа, — сказал Андрей.

— Надеюсь, ты не куришь? — спросил отец.

— Нет, — сказал Андрей. В доме верили друг другу на слово. — Но мне надо для дела.

— Бери, — и отец отделил ему одну упаковку, двадцать пачек.

Потом вместе со своим другом Сашей Никитиным они отнесли курево матросам, охранявшим склад с фильмами. Взамен получили полностью «Серенаду Солнечной долины». Одному утащить фильм было не под силу, разложили коробки по двум мешкам, доволокли до школы. И когда надоело смотреть десятки раз одно и то же, на школьных вечерах пускали звуковую дорожку без изображения, в фильме было много джазовой музыки, и танцевали под эту музыку, если учителей нет. Джаз в те времена был словом ругательным, и музыка такого рода не пропагандировалась.

Сейчас Андрей смотрит с мыса на океан, на мокрый тающий снежок, на пролив, за которым в ясную погоду видны очертания скалы Фэруэй и мыса Принца Уэльского, и думает, какие они, американцы, сейчас там, за проливом? И помнит ли кто-нибудь из них, как Андрей когда-то менял проволочные крюки на шоколад и жвачку?

Там, на мысу, только спуститься чуть ниже, у самых камней, есть место, куда всегда приходит дед Кием. Дед посидит молча, выкурит несколько трубок и уходит домой. Идет медленно, опираясь на палку.

У ног старика плещется море, иногда в шторм брызги долетают. Дед курит свою трубку и смотрит слезящимися глазами в океан, будто ждет возвращения вельботов. Вся поза его — ожидание, хотя никого в море нет.

Не один год и не десять приходит он так сюда и смотрит в море. Кажется, будто на всю жизнь выбрал он себе это место и состарился здесь.

Давно это было, давно, не стар был Кием и весел, любил «огненную воду», работу даже забывал, если на столе было вино. Сын подрос, и ссорились они часто, не любил он выпившего отца.

А жили вдвоем, никого у них больше не было.

Однажды пришел большой пароход, веселье было на берегу. Больше всех Кием веселился, много спирта домой приносил, шкуры нерпы менял, меха менял, клыки моржовые, фигурки из них, что сам на досуге делал, — все отдал за спирт.

А когда пароход уплыл, вместе с ним ушел и сын. Собрал рюкзак и уехал в неизвестные края. Все. Нет его с тех пор. Долго еще Кием веселился, ничего не понимая.

Но однажды накатило на него одиночество. И дал он клятву, что вернет себе сына, если бросит пить, а пить ему хотелось постоянно, бросит навсегда, и наградой будет возвращение сына. Главное — не нарушить клятву.

Он чурался праздников и застолья, уходил из гостей, где было вино, тосковал и мучился, а годы шли. Как могло его сердце выдержать ужас постоянной тоски?

Он носил в себе горе, боялся его расплескать, казнил себя, и все с надеждой — во искупление!

Столько лет прошло, сейчас у Киема были бы взрослые внуки, а сына все нет. Старики уже и забыли, что у него был сын, да и сам Кием никому об этом не напоминает. Как плохонький огонек жирника, тлеет в его душе надежда, — что за постоянную боль сердца должно быть вознаграждение. Дождется ли его старик?

Сколько раз он думал покончить с собой, уйти к верхним людям — может быть, там встретит мальчика, если сын среди них… Но удерживала его вера, что есть предел всему и он дождется. Особенно трудно ему было летом и осенью, когда приходили пароходы. Зимой он не так ждал, он верил морю. Море взяло — море должно отдать. И глядит он вдаль, в туманный морской горизонт, а там в тумане скрылся последний пароход, и по морю плывут льдины, и скоро снова зима, до следующего парохода…