Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

Они остановились недалеко от мостика.

— Дальше меня не провожай, — сказал Мильтон. — Одно противно: снова купаться в грязи, будто свинья.

— С какой радости?

— Мост. Он же заминирован... Разве нет?

— Заминирован? Откуда у нас взрывчатка? А что ты думаешь делать теперь?

— Вернусь к своим.

— Что ты сделаешь для своего товарища? Мильтон ответил, чуть помедлив.

Пако громко вздохнул.

— Да, но где искать? Скажи, где ты собираешься попытать счастья? В Альбе, Асти или Канелли?

— Асти слишком далеко. Альба — мой дом, и если мне не повезет... я даже боюсь думать об этом. Фашисты устроили бы процессию, гнали людей смотреть на меня. Ну а вдруг я наломаю дров, вдруг мне придется стрелять, чтобы уйти, тогда у них есть Джордже, на котором можно тут же отыграться.

— Остается Канелли, — сказал Пако, — но в Канелли стоят одни санмарковцы. Худшей лужи для рыбалки не найти, ты ведь знаешь, что такое дивизия «Сан-Марко».

— Со спины все люди одинаковые.

8

Около десяти вечера Мильтон, вместо того чтобы быть в Треизо, где его ждал Лео, сидел в лачуге, затерявшейся в складках необъятного холма, обращенного другим склоном к Санто-Стефано: ходьбы до Треизо отсюда было два часа.

В темноте он отыскал дом на ощупь, а ведь он прекрасно его знал. Домишко был приземистый и покосившийся, будто получил шлепок по крыше да так с тех пор и не оправился. Был он того же серого цвета, что туф в балке, окна разбиты и почти все до единого зашиты досками, гнилыми от непогоды, деревянное крылечко тоже прогнило и залатано жестью, вырезанной из банок, в которых продается керосин. Один угол обвалился, обломки громоздились вокруг ствола дикой черешни. Если что и могло радовать добротностью в этом доме, так это кровля, настеленная наново, однако на общем фоке она выглядела как красная гвоздика в волосах старой карги.

Мильтон курил и смотрел на чахлое пламя сортовых стеблей, сидя спиной к старухе, макавшей грязные тарелки в таз с холодной водой. Он уже облачился в штатское и чувствовал себя полуодетым. Особенно легким казался ему пиджак, подчеркивавший его дикую худобу, — летний пиджачок, да и только. Он поставил карабин к печке и рядом с собой, на скамейке, положил пистолет.

Не глядя на него, старуха сказала:

— У тебя жар. Не пожимай плечами. Жар не любит, когда, говоря про него, пожимают плечами. У тебя небольшой жар, но он есть.

При каждой затяжке Мильтон либо кашлял, либо изо всех сил старался сдержать кашель. Женщина продолжала:

— В этот раз я тебя плохо накормила.

— Нет, что вы! — горячо возразил Мильтон. — Вы мне дали яйцо!

— Эти стебли гореть горят, но тепла от них никакого, правда? А дрова надо беречь. Зима будет длинная.

Мильтон кивнул не оборачиваясь.

— Это будет самая долгая зима, с тех пор как стоит мир. Зима на полгода.

— Почему на полгода?

— Никогда бы не поверил, что нас ждет вторая зима. Пусть только кто-нибудь попробует сказать мне, будто он это предвидел, я в глаза назову его лжецом и хвастуном. — Он полуобернулся к старухе и прибавил: — Прошлой зимой у меня была замечательная куртка из мерлушки. В середине апреля я ее выбросил, хотя она была замечательная и хотя у меня всегда сердце щемит, когда я выбрасываю свои вещи. Представьте, я был мальчишкой, еще до войны, и у меня щемило сердце, когда я бросал окурки, особенно ночью, в темноте. Представьте, меня мучила судьба окурков. Свою куртку я зашвырнул в кусты недалеко от Мураццано, Тогда я был уверен, что до новых холодов времени у нас с лихвой, чтобы сбросить двух Муссолини.

— Ну а теперь? Теперь-то когда этому будет конец? Когда мы сможем сказать: конец?

— В мае.

— В мае?

— Потому-то я и сказал, что эта зима на полгода.

— В мае, — повторила женщина для себя. — Конечно, это ужасно долго, но это хоть какой-то срок, я тебе верю, ты парень серьезный и ученый. А бедным людям — главное срок знать. Теперь я буду привыкать к мысли, что с мая наши мужчины смогут ездить на ярмарки и на базар, как бывало, и по дороге их никто не убьет. Парни и девушки смогут танцевать на улице, молодые женщины захотят детей, а мы, старухи, сможем выходить за порог и не бояться, что наткнемся на чужого человека при ружье. А в мае красота, какие вечера, и можно будет спускаться в деревню и глядеть в свое удовольствие на иллюминацию.

Женщина все говорила, описывала мирное лето, не видя, что на лице Мильтона появилось и застыло выражение горечи. Без Фульвии для него нет лета, он будет единственным существом в мире, дрожащим от холода в разгаре лета. Вот если Фульвия ждет его на берегу бурного океана, через который он пустился вплавь... Он должен непременно знать, должен непременно, не позднее, чем завтра, разбить ту копилку и извлечь из нее монету, чтобы купить книгу, содержащую правду.

Ему удалось сосредоточиться на этой мысли благодаря тому, что женщина на минуту смолкла, прислушиваясь к барабанящему по крыше дождю.

— Тебе не кажется, что небеса сильнее всего поливают мой дом?

Она прошла мимо Мильтона, высыпала в огонь остатки стеблей из корзины и, уперев в бока тоненькие костлявые ручки, остановилась перед гостем, сухонькая, волосы сальные, беззубая, вонючая. Глядя на нее, Мильтон тщетно силился представить себе, какой она была в юности.

— А что же ваш товарищ? — спросила она. — Тот, которому не повезло нынче утром?

— Не знаю, — ответил он, уставясь в пол.

— Видать, что тебе тяжело. Вы ничего не смогли для него сделать?

— Ничего. Во всей дивизии не было ни одного пленного на обмен.

— Теперь ты понял, что пленных надо беречь, держать их для такого случая, как нынче утром. — Говоря, женщина размахивала руками. — А ведь пленные-то у вас были. Я сама видала одного несколько недель назад, он проходил по тропинке перед моим домом с завязанными глазами и скрученными руками, а за ним шел Фирпо и все время поддавал ему коленом. Я еще крикнула ему со двора про милосердие, потому как в милосердии у нас у всех нужда. Фирпо обернулся, ну прямо как бешеный, обозвал меня старой ведьмой и упредил, что, если я не сгину сию минуту, он меня пристрелит. И это Фирпо, который сто раз ел и спал у меня. Теперь ты понял, что пленных надо беречь?

Мильтон покачал головой.

— Эту войну только так и можно вести. Да и не мы распоряжаемся ею, а она распоряжается нами.

— Может быть, — сказала хозяйка. — А пока что в Альбе, в том проклятом месте, в которое превратилась Альба, его, наверно, уже убили. Убили, как мы убиваем кролика.

— Не знаю, не думаю. Возвращаясь из Беневелло, на дороге в Монтемарино я встретил Отто, его отряд в Комо стоит. Вы знаете Отто?

— И Отто знаю. Я его не раз кормила и пускала переночевать.

— Отто еще ничего не знал. Он из самого близкого к Альбе отряда. Если бы Джорджо уже расстреляли, Отто было бы известно.

— Значит, до завтра можно не волноваться?

— Как сказать. Одного из наших они поставили к стенке в два часа ночи.

Старуха поднесла руки к лицу и снова опустила.

— Если я не путаю, он тоже был из Альбы, как ты.

— Да.

— Вы были друзьями?

— Мы выросли вместе.

— А ты?

— Что я? — взвился Мильтон. — Я... что я могу сделать?

— Я хотела сказать, что ты мог оказаться на его месте.

— Разумеется, мог.

— Ты об этом думаешь?

— Да.

— И тебе от этого не...

— Нет. Наоборот. Еще хуже.

— У тебя есть мать?

— Да.

— А о ней ты не думаешь?

— Думаю, но всегда после.

— После чего?

— Когда опасность позади. А заранее или в минуту опасности — никогда.

Старуха вздохнула, и на ее лице появилось подобие блаженной улыбки — улыбки облегчения.

— Я так горевала, — сказала она, — так рвала на себе волосы, что еще чуть-чуть — и меня бы отправили в сумасшедший дом...

— Я вас не понимаю...

— Я говорю о своих двух сыновьях, — ответила она с грустной улыбкой. — Они умерли от тифа в тридцать втором году. Я так горевала, до того была бешеная, что меня хотели в сумасшедший дом отдать, даже те, кто по-настоящему меня любил. А теперь я рада. Боль со временем прошла, и теперь я рада за них и спокойна. О, как им хорошо, моим бедным мальчикам, как им хорошо в могиле: земля укрыла их от людей!

Мильтон прижал палец к губам, приказывая ей замолчать. Взял «кольт» и направил на дверь.

— Ваша собака, — шепнул он старухе. — Не нравится мне, как она себя ведет.

Собака во дворе глухо рычала, это хорошо было слышно за ровным шумом дождя. Мильтон приподнялся с лавки, продолжая держать дверь на прицеле.

— Сиди, сиди, — сказала старуха громче обычного. — Я своего пса знаю. Он не опасность учуял, а на самого себя рычит. Это такой пес, который сам себя терпеть не может, всегда терпеть не мог. Я не удивлюсь, если выйду как-нибудь утром во двор и увижу, что он повесился, — сам на себя лапы наложил.